ж) Сворачивание коренизации в Крыму

Во второй половине 1920—1930-х гг. в советской национальной политике произошёл очередной поворот. Были приняты решения о централизации управления, единообразии технической документации, а в области «чистой» политики — о расширении всеохватного контроля общественной жизни в национальных республиках. Эти перемены были связаны с грандиозными пятилетними планами, которые объективно было бы немыслимо осуществить, сохранив национальное своеобразие (особенно языковое) на нерусских окраинах государства. Короче, началась кампания по унификации общегосударственного хозяйственно-экономического комплекса и партийно-государственного аппарата. Это означало, что часы политики коренизации сочтены. Первые признаки этого сворачивания поддержки национальной культуры стали заметны уже в 1929 г., когда коренизации впервые стало оказываться организованное сопротивление.

Среди аппаратчиков появились даже «теоретики», открыто критиковавшие выдвижение крымских татар в служащие, они же выступали против коренизации в целом. Таких выступлений в отдельные периоды становилось так много, что их обсуждали на пленумах обкома партии. Приходилось серьёзно и обоснованно критиковать точку зрения, согласно которой крымских татар «не имело смысла вовлекать в административную и общественную работу» как «представителей национальности второго порядка», неспособных к управлению государством (КК. 12.12.1929).

Такая критика помогала слабо. Среди прочего, оттого, что шовинисты, имевшиеся на всех уровнях, ощутили поддержку сверху, и какой-нибудь председатель райисполкома мог всегда рассчитывать, что его бытовой антитатаризм будет оценен, и в обиду его не дадут. Поэтому из года в год на административных и партийных форумах республики снова и снова вставал вопрос о сопротивлении коренизации прежде всего работников всех звеньев аппарата. Время ничего не меняло, болезнь, казалось, только усугублялась — через пять лет после вышеупомянутого расистского заявления уже пошли речи о неспособности крымских татар вообще к любой квалифицированной работе, о необходимости полностью свернуть коренизацию именно по этой причине (КК. 11.01.1934).

Это сопротивление становилось практически непреодолимым, когда оно опиралось на классовую теорию. При желании «очистить аппарат» какого-нибудь учреждения, на служащих-татар заранее подбирался компромат, что было сделать нетрудно и в 1920-х, и в 1930-х гг. После этого раздавался тревожный сигнал о «стремлении выхолостить классовую сущность коренизации», то есть «протащить на социалистическое производство классово враждебный», чуждый элемент. В заключительной части «сигнала» следовало перечисление конкретных лиц и их пороков. Схема нехитрая, но срабатывала она безотказно, особенно если такой донос был печатным.

Вот как это делалось, например, в Севастополе. На «Заводе 45» работал в 1934 г. Али Мустафа Сефет, для которого коллеги подобрали обвинение в «бывшем кулачестве»; тот же грех открылся на Мылзаводе за Мешетом Ислямовым и Сеит-Аблой Сеит-Джали. Из-за этих трёх крестьян, бежавших в город от голода, на III городской партийной конференции состоялись специальные прения, естественно, с теоретическими выводами: «Нам нужна не всякая Коренизация, а Коренизация правительства за счёт трудящихся, колхозников коренной национальности, Коренизация наших аппаратов за счёт выросших национальных пролетарских кадров». И, чтобы совсем уж «закопать» трёх неудачливых рабочих: «Миллифирковщина разбита, но глупо было бы думать, что... остатки этой партии... не будут активизироваться» (КК. 11.01.1934).

Такой публичный, напечатанный в главной газете республики выпад аппаратчиков достигал сразу двух целей. Во-первых, направленный против рабочих, он содержал чёткое предостережение и всем сельским «неколхозникам», собиравшимся затеряться в массе городских рабочих или даже проникнуть в аппарат. Во-вторых, если и находился где-нибудь бывший бедняк, колхозник, способный «управлять государством», то он крепко задумался бы, прежде чем рискнул согласиться на выдвижение в аппарат с такими людоедскими нравами. Что «бдительным» аппаратчикам-доносчикам и требовалось.

Но были случаи и попроще, без партийных умствований. Как сообщал рабочий Качинского ЗРК, их директор прямо заявлял: «Я татар не принимаю, так как они не могут соответственно развернуть работу». То же явление, но более «последовательное и масштабное», наблюдалось на Камышбурунском стройкомбинате. А главврач алупкинского санатория им. Фрунзе, увольняя медработников-татар, пророчил: «Мы вас ещё так прижмём, что от татар духу не останется!» (КК. 12.05.1933). Иногда же, когда «огонь» по коллективу, состоявшему в основном из крымских татар, открывали шовинисты, облеченные властью, он мог буквально взорваться, прекратить своё существование, как это случилось в 1934 г. в Ялтинском Восточном музее — крупнейшем исследовательском центре и хранилище исторической культуры коренного населения Крыма.

Здесь схема шовинистического наступления на национальные кадры была столь же «классической», как на заводах Севастополя. Вначале по всему коллективу музея, по основному направлению его работы был нанесён мощный классово-идеологический удар через печать («в музее много о Востоке — мало о Революции»). Затем огонь перенесли на отдельных сотрудников: директор Я. Кемаль — бывший член Курултая; завхоз — бывший сторож Ливадийского дворца (то есть мог контактировать с особами царствовавшего дома); экскурсовод Сулейманова — дочь бывшего кулака, фотограф имел когда-то фотоателье, и так далее в том же духе. А в методической работе музея крайне подозрительным показался план восстановить ханский рабочий кабинет в качестве интерьера, типичного для крымско-татарского интеллигента Средних веков.

Из всего этого следовал вывод: в музее окопалась «вредительская сила всех мастей», которая осуществляет «свои контрреволюционные идеалы об организации Крымского ханства хотя бы в масштабах музея(!)». Подозрительным оказалась даже полнота экспозиции: в музее были прекрасно представлены почти все восточные культуры — «разве это не есть на данном участке пропаганда идей панисламизма, туранизма?» Наконец, последний, самый убийственный, но и, как положено, — теоретичный вывод: «Налицо попытки создать музей, национальный и по форме и по содержанию, то есть националистически-контрреволюционный» (Чагар, 1934).

Соль последнего замечания ясна старшему поколению, а молодому читателю подскажем: согласно официальной идеологии сталинского периода, культура должна была являться «национальной по форме и социалистической по содержанию» (это заклинание в ту пору знал назубок любой старшеклассник). Несоответствие же экспозиции (оперы, романа, картины и т. д.) любой из частей этого двуединого закона считалось наихудшей ересью.

Что после таких обвинений сталось с Ялтинским музеем и его уникальными коллекциями, легко представить: здесь был учинён форменный разгром. И это был не единичный случай — история повторилась почти одновременно и с похожим результатом в Бахчисарайском хан-сарае, в исторических кварталах и зданиях-памятниках Карасубазара и т. д. Преследованиям традиционной крымской культуры посвящен специальный раздел (см. ниже); здесь же эти примеры приведены в качестве иллюстрации к истории сложного и малоизученного явления, слишком односторонне именуемого «коренизацией».