з) Искусственный раскол крымскотатарского села

В крымско-татарском селе имело место и первое, и второе. Предварительные выводы свидетельствуют о том, что естественное расслоение преобладало в годы нэпа. Но и тогда его нельзя было назвать массовым, так как оно отделило от основной массы лишь весьма тонкую прослойку действительно зажиточных крестьян. Впрочем, одновременно нараставшее административное давление сверху естественно толкало последних в старую нишу, к родным по духу и делу односельчанам. В то же время основная часть крымских татар пыталась поднять свой жизненный уровень хотя бы до скромного довоенного уровня, но попытки эти были по большей части неуспешны.

Второй вид раскола, искусственный, особо болезненно прошедший по всем крымско-татарским деревням и сёлам, имел свою предысторию. Естественное, социально-имущественное расслоение большевикам не подходило именно оттого, что было естественным. Им же нужен был «инструмент по руке», то есть средство диктата, созданное с учётом готовности «винтиков» к политическому подчинению, социалистической дисциплине и экономическому рабству. Для этого всю систему сложившихся связей и социально-политических межгрупповых «прокладок» надо было ликвидировать, а затем создать новую, свою. Какой она должна быть — вначале было неясно даже инициатору такой перестройки. «Ленин хватался сразу за все возможные виды дифференциаций — социальную, национальную, профессиональную, — дабы внести какую-то структуру в аморфное население, и, видимо, он был убеждён, что в таком организованном расслоении кроется спасение революции... В этих чисто практических политических делах Ленин следовал интуиции большого государственного деятеля, а не своим марксистским убеждениям» (Арендт, 1996. С 424). В конечном счёте путём проб и ошибок идеи о профессиональном и иных принципах структурирования были отброшены как негодные. Остался один, ведущий — а именно, социально-политический.

Искусственный раскол, точнее, теория о его абсолютной политической необходимости, были для большевиков руководством к действию буквально с первых месяцев окончательного установления советской власти в Крыму. Эта идея явно была вбита в их головы ещё в годы Гражданской войны. Уже в начале 1921 г. в так называемых политсводках из районов обязательно освещается ситуация с расслоением. Как правило, это безутешные заметы о сохраняющемся единстве старых сельских общин-джемаат, но и тут же инициативные предложения насчёт того, что «необходимо провести расслоение крестьян», что «необходимо разслоить крестьянство, ревкомы этого не могут», необходим другой выход, что «нужно разслоить крестьянство и при помощи бедняков урезать кулаков» и т. д. (ГААРК. Ф. Р-1. Оп. 3. Д. 1. Л. 12; 27; 44 а). Это — клики из различных крымских районов, но они, как решение задачи, списанное двоечниками, — абсолютно одинаковы.

Находившийся в тот период в Крыму Мирсаид Султан-Галиев верно определил причину возникновения именно такой ситуации: в качестве временной меры была предложена организация «в татарских селениях Комбедов, как единственное первоначальное средство расслоения татарской деревни». Тут всё правильно, но по ряду чисто крымскотатарских причин проект этот лопнул, отчего и «работа по расслоению татарской деревни в начале же развалилась, создав тем самым ещё большие затруднения...» (Султан-Галиев, 1921. С. 86).

Сам по себе процесс расслоения никак не развивался и в дальнейшем, что зарубежные аналитики расценили как «симптом, что общий подъём сельского хозяйства происходит очень медленно» (Долин, 1924. С. 6). Этот старомодный, марксистский в своей сути оборот, неграмотен. Претендуя на всеобщность, он хромает уже на крымском примере. В Крыму расслоение было сравнительно ничтожным на всём протяжении ханского периода, не стало оно большим и после аннексии. Напротив, колониальное давление сумело только спрессовать социальные страты в единую цельность.

А то, что крымская аграрная, преобладающая экономическая модель оказалась вроде бы консервативной (что, кстати, далеко не так — стоит вспомнить о крымскотатарских селекционерах прошлых веков), то и эта консервативность была залогом стабильности оптимального для Крыма типа природопользования, служившего, кстати, базой для негласного общественного договора о взаимной терпимости и единстве. О чём и говорилось выше, где речь шла об островной психологии крымско-татарского этноса.

Большевики с их невысоким интеллектом, но зверино-острым психологическим чутьём, сразу после захвата власти осознали опасность внутрикрымского единения и повели с ним борьбу. При этом они не были склонны изобретать велосипед, а использовали старые методы русской империи. Накануне коллективизации, в июне 1929 г., сельсоветы получили право самостоятельно (то есть без санкции прокурора) конфисковать имущество зажиточных крестьян за недоимки, причём местная беднота, участвовавшая в раскулачивании, получала при этом четверть изъятого у односельчан добра. Это были не названные по имени комбеды, которых не мытьём, так катаньем, не в срок, так позже, но всадили-таки в сельские общества Крыма.

Результат сказался не так молниеносно, как в России. Но вначале робко, а потом набирая силу, заструился и в Крыму поток доносов. М. Султан-Галиев оказался прав, а составители политсводок увидели свою мечту воплощённой, — крымское село раскололось, хотя и с десятилетним опозданием.

Внутриселенные конфликты всё жарче разгорались (в том числе и национальные). Но ситуации в некоторых районах приносили большевикам одни огорчения. Несмотря ни на что тамошние аборигены не желали ни ссориться друг с другом, ни доносить... Так, в Судакском районе самые разные люди почему-то продолжали жить в добром согласии. Поэтому газеты, как и десять лет до того, с тревогой писали, что в Капсихоре, Арпате, Шелене, Вороне, Айсерезе «расслоение идёт ещё весьма слабо», непонятно, что делают тамошние 250 партийцев, если царит мир и согласие, да и кулаков выявлено всего-навсего 70 семей (КК. 26.02.1930)¹.

Вообще, искусственное расслоение деревни в ходе раскулачиванья приобретало в глазах республиканских идеологов особую ценность, если от начала до конца оно проводилось «с помощью [местных] бедняцко-батрацко-середняцких масс и через эти массы» (КК. 09.01.1930), — и надо признать, что такие любители находились.

Линия административного аппарата на постоянные насилие и ограбление ближних (в смысле — находящихся в пределах досягаемости) целиком совпадала с моралью сельских люмпенов (а они были, да и сейчас встречаются, практически в каждой деревне). При этом первые иногда сотрудничали со вторыми, которые довольно быстро вошли в роль лакеев и доносчиков, извлекавших пользу из беспомощности своих односельчан. Впрочем, особо «одарённые» из них иногда могли принести вред всем соотечественникам в целом. Как, например, крестьянин Чайлак (колхоз им. Ворошилова, Судакский район), делегат Крыма на II Всероссийском съезде колхозников, который предложил ещё сильнее урезать приусадебный участок — чтобы там вмещалось не более 25 деревьев или 300 лоз (Кол. 18.02.1935).

Но если на съезде такой Чайлак мог чувствовать себя среди единомышленников, ощущать их поддержку, то в деревне картина чаще всего была противоположной: иногда искренние жалобы анонимного доносчика на непонимание соседей печатали газеты². На Южном берегу Крыма, прежде всего в Алуштинском кусте, «бедняки», которых было по 1—2 на село, нашли выход — они объединились в довольно крупную межселенную группу и стали действовать сообща. Самым заметным их «делом», наверное, было составление ими по собственному почину (то есть не дожидаясь официальной разнарядки) списков кандидатов из крестьян на выселение. Власть одобрила такую инициативу и, целиком положившись на революционную совесть составителей, выслала из Кореиза и Алупки — по 30 семей, из Гаспры — 20, а Симеиза — 60. После этого члены бедняцкой группы согласно разделили между собой коз, посуду и дедовские ковры высланных, некоторый спор вызвали лишь опустевшие дома (КК. 16.02.1930).

Ещё пример. В Богайском сельсовете (Евпаторийский район) в 1932 г. группа бедноты настояла на своём решении: дать зажиточным хозяевам твёрдое задание по сусликам. Задание это, при всей его уникальности (скорее — анекдотичности), оказалось нешуточным: по плану все деревни, входившие в сельсовет, должны были сдать 3000 шкурок, из этого количества львиная доля (2430 штук) досталась всего шестерым «твёрдозаданцам» — больше не нашлось. Её попросту свалили на них, чтобы не занимать золотое время³ колхозников. Естественно, это нелепое твёрдое задание не было выполнено. Виновных, правда, не выслали. Но и штраф с них взыскать не было никакой возможности: пришедшие конфисковывать движимое имущество этих степных «богатеев», ушли ни с чем, взять было нечего, «так как в хозяйстве нет ничего, кроме построек» (ГААРК. Ф. 663. Оп. 4. Д. 647. Л. 1—3).

Этот пример говорит ещё об одной реалии тех дней. Группы бедноты, официально не являясь частью сельской администрации, обладали властью, едва ли не большей. Ведь решение богайской группы, при всей его фантастичности, смог отменить только Евпаторийский РИК, да и то не сразу (в первый раз и он оказался бессилен), а только после личного вмешательства заведующего Орготделом КрымЦИКа.

Легко себе представить, как самодурствовал такой «бедняк», если он ещё и получал какую-то власть, пусть даже в масштабе села! Из-за малейшего недоразумения он мог лишить человека заработка, а ссора с председателем колхоза прямиком вела к зачислению спорщика в кулаки и лишенцы, которым в колхозе не место, — так случилось с семьями Османа Мемета, Османа Халиля и Османа Иманиля из колхоза «Яш Куввет» Евпаторийского района (Кол. 18.02.1935).

Единственное, чего председатель никак не мог решить единолично, — это судьбу недвижимости высланных. Для этого регулярно собирались правления, куда приглашались и сельские активисты. Последние, кстати, обладали веским, чуть ли не решающим голосом на таких сборищах. Так было в Таракташе, где активист Бекир Мустафа Абдиш практически сам решил, что дом муллы пойдёт под партячейку, дом Сеит-Мамета Налбанта — под избу-читальню, дом Аджи Мустафы — под правление колхоза, дом одного из вождей восстания 1919 г. Сеит-Али Карабиберова — под школу, дом Сеит-Ибрама Сейдамета разделили на квартиры для командированного начальства и т. д. (КК. 20.05.1931).

В городах с недвижимостью высланных поступали проще: списки опустевших строений публиковались в газете для общего сведения, потом дома переходили в собственность горсовета, а там уже ими распоряжалось чиновничество. Обычно таким образом «высвобождались» не одиночные строения, а десятки, даже сотни их. В Евпатории, например, был случай, когда одновременно поменяло хозяина около 600 домовладений; списки домов с именами бывших их владельцев заняли два номера газеты (КК. 15—16.01.1927). И лишь в редчайших случаях (да и то в деревне) дома возвращали бывшим владельцам, вернувшимся из ссылки или тюрьмы, — таким как Таир Асан и Абдураман Джемиль из Стили. Но и этот случай рассматривался республиканской печатью как пример нетерпимого благодушия (КК. 17.09.1937).

Тем не менее, согласно всеобщему мнению, и в эти годы было легче уцелеть в городе. Здесь появлялась возможность раствориться среди людей, которые ничего не знали о «кулацком прошлом» любой крестьянской земли. Многие догадывались, что в будущем сельских жителей «ждали страшные годы... Почти половина Кызылташа опустела; семьи, которые смогли избежать выселения и ареста, при первой же возможности покидали Кызылташ. Уехали мой дядя Бекир, семейства Челеби, Пармаксыз, Чилингир. Рано или поздно и наша семья должна была покинуть Кызылташ», — вспоминал житель Южного берега, впоследствии нашедший прибежище в Турции (Дагджи, 2000. С. 110).

Но вернёмся к проблеме искусственного расслоения. Большевики пытались вбить клин не только между односельчанами, но, на время голода 1929—1933 гг., забыв об идее «смычки» между городом и селом, старались свалить вину за эту катастрофу на крестьян. Однако горожане, у многих из которых были какие-то связи с деревней, не верили, что отсутствие продуктов вызвано вредительской деятельностью кулаков или несознательных середняков. В этом смысле показательным стало рабочее собрание на Севастопольском Морзаводе, состоявшееся в первой половине июня 1930 г. Как сообщалось в чекистской сводке, собравшиеся выступали довольно грамотно, видя корень общей беды отнюдь не в крестьянском вредительстве. Приведу несколько таких высказываний:

«Зачем вывезли всё на границу (имеется хлебный экспорт в условиях начавшегося голода. — В.В)»?

«Зачем вас посадили на нашей шее»?

«Зачем обобрали крестьян, сделали их нищими? Они сами голодают. В Москве всего много, потому что там много комиссаров. Не замазывайте нам рот, как партийцам, которые не могут говорить правду из боязни, что их сочтут троцкистами».

«Советская власть нажила себе в лице крестьян врагов, они вынуждены сказать своё решительное слово: «Довольно нас обманывать, до чего довели крестьянство своей коллективизацией»» (Сов. секретно. Т. 8. С. 335).

Примечания

1. Заезжим корреспондентам были не всегда ясны древние местные традиции. Так, именно для Судакского района, особенно в восточной его части, были свойственны чрезвычайно стойкие родовые и дружеские связи. И было бы, к примеру, довольно трудно «расслоить» капсихорский род Аджимет Ял, в который входило 60 больших семей, а ведь там же были ещё и Аджи-суины и другие, мощные своей сплочённостью, древние и многолюдные родовые кланы.

2. «Как я могу говорить против кулака, если его сторонников больше чем нас, бедняков?» (Аргинский сельсовет Карасубазарского района) (КК. 11.10.1928) — вот, кстати, прекрасное свидетельство о соотношении политических сил среди «трудовых крестьян» крымско-татарской деревни. Некоторые на это попросту не обращали внимания — как Абти Умеров из ялтинского Ай-Василя, который и в одиночку настырно бомбардировал район письмами с требованием полностью выполнить решения партии о выселении кулаков (КК. 06.09.1928).

3. Забытая специфика этого дела требует небольшого пояснения автора, которому в 1940-х годах также приходилось заниматься добыванием этих шкурок в с. Саи (н. Сизовка) Сакского района. Суслики считались вредителями зернового хозяйства, поэтому их предполагалось уничтожать, за что выдавалась небольшая премия, шкурки же были скорее доказательством смертоубийства, чем меховым сырьём («шуба» из них выдерживала 2, максимум 3 сезона). Так вот, используя капканы, 1 человек мог поймать за световой день от силы 10—15 зверьков. Результат несколько повышался при «выливании» их (то есть затоплении норок водой), но для этого нужна была конная бочка, что стоило куда дороже жалкой этой «охотничьей добычи». Таким образом, если на каждого из 6 твёрдозаданцев приходилось 435 суслика, то для того чтобы их поймать, ободрать, высушить шкурки и сдать их в контору Заготсырья, требовалось не менее 40 полновесных рабочих дней. Что по сравнению с этим одно- полуторанедельная барщина старого времени!