к) Завершение ликвидации «татарского кулака»

Понятно, что заключению в тюрьму или концлагерь, а также высылке из Крыма подверглись далеко не все зажиточные крестьяне и даже не все члены семей «социально чуждых». Для того чтобы не попасть в эшелон, идущий из Крыма на гибельный Север, имелось по меньшей мере три выхода.

Во-первых, некоторым жителям крымско-татарской деревни удавалось, скрыв своё происхождение, устроиться на завод в городе, где несколько лет рабочего стажа могли служить какой-то гарантией безопасности.

Во-вторых, дети кулаков, в особенности в период тюремного заключения родителей, иногда усыновлялись, меняя при этом фамилию. Таких случаев было больше, чем можно предположить, явление приобретало характер чуть ли не закономерности в семьях осуждённых, — на это и периодика обратила своё строгое внимание (РиК. 1929, № 2. С. 55).

Наконец, можно было публично отказаться от родителей, как чуждых по духу. Этот способ действовал практически наверняка. Благодаря отказу от родственных отношений с чуждым элементом люди не только как бы отбеливались, очищались от скверны, но и показывали свою готовность идти на серьёзные жертвы — что приводило к желаемому результату. Их не только не помещали в стан отверженных, но даже, если они уже там находились, вытаскивали обратно, в общество «советского равноправия». Причём почти автоматически. Причин такой милости обычно не объясняли, это было бы излишним. Но бывали исключения: в решении Евпаторийского РИКа лишенке Алиме Абибулла сообщалось, что ей возвращают права «как вышедшей из материальной зависимости» от её мужа — лишенца Курт-Муллы Абибуллы (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 7. Д. 325. Л. 10).

То есть отказ от родства работал безотказно. Тем не менее крымско-татарское молодое поколение не прибегало к нему долгое время — вплоть до начала кампании сплошной ликвидации кулачества. Тогда впервые в газетах появились немногочисленные краткие сообщения типа: «Я, Сеит-Мамбет Умеров, порываю связь со своим отцом-лишенцем Умером Усетиновым, живущим в деревне Карача-Орлюк»; «Порываю всякую связь с родителями-лишенцами, проживающими в Евпатории, по улице Алима 7. Анифе Селяметова»; «Катибе Эрмамбет порывает всякую связь со своим мужем-лишенцем Смаилом Абибуллой»; «Султанат Абибулла отказывается от своего мужа Абдул-Керима Сейит-Эминова и порывает с ним всякую связь» (Кол. 29.03.1930) и т. д.

За каждой из этих скупых, вымученных строк — скрытая трагедия, горькая обида родителей, распад семьи, презрение друзей и родственников. Это были поступки, мало свойственные людям, нечеловеческие — но ведь и вызывал их почти нечеловеческий режим, установленный коммунистами-ленинцами: они считали такой поступок нормой для себя и окружающих. И даже искренне недоумевали, когда юный Аблямитов, ученик симферопольской школы № 13, упрямо отказывался разорвать отношения с осуждёнными родственниками (КК. 23.03.1937). Строптивым взрослым приходилось не легче. Когда симеизские колхозницы Айше Куртбедин, Ахбиче Смаил и Зоре Рустем решительно отказались написать соответствующее заявление, то даже поручительства, которое подали их бригадиры Усеин Хабибуюк, Селим Сулейман, Хаяли Куртамет и Абибулла Мефа, не помешали местному поселковому совету принять решение: «поставить перечисленных колхозниц в колхозе под строгий контроль, как имеющие связь с мужьями, высланными по линии ГПУ» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 409. Л. 177 об.)¹.

Стоило только кадровику (или кому-то из сотрудников) обнаружить чьи-либо родственные связи с кулаками или лишенцами, ещё даже не осуждёнными, как человека увольняли. Так был снят с должности прекрасный профессионал-музейщик, заведующий Хан-сараем Аметов (КК. 20.07.1934). Были уволены два самоотверженных специалиста, педагоги из Кизил-Таша Ялтинского района Ариф Челебиев и Амит Эминов — лишь за то, что помогали способным «кулацким детям» уехать в город для продолжения учёбы (КК. 20.12.1935). Был выгнан ещё один педагог — завуч знаменитой симферопольской 13-й татарской школы Керим Тохтаров. Оказалось, что он сын кулака, и его сняли, хотя уже была опубликована насквозь лицемерная сталинская статья «Сын за отца не отвечает» (КК. 18.05.1936).

Человека могли и не снимать, если его, например, некем было заменить, но при малейшем недочёте ему аукалось его происхождение. Стоило, к примеру, бригадиру Камаджинского сельсовета Амету Джемилеву один раз не выйти на работу, как тут же было готово и объяснение: «Причина ясна: Амет сын кулака-торговца» (ЗВУ. 17.09.1933). Если лошади в Челеби-Эли от плохой кормёжки крайне исхудали, то это оттого, что в колхоз приняли сына кулака Якуба и бывшего мельника Идриса Эсатова (мельники и кузнецы у нас поголовно, автоматически признавались «эксплуататорами»), а также бухгалтера — сына расстрелянного контрреволюционера (Борьба. 21.04.1933). А уж когда в Маяк-Салынском сельсовете узнали, что от паводка утонуло полсотни лошадей, тут и минутного сомнения не было: это несчастье сразу объявили «результатом наличия кулацких элементов и самого злостного вредительства» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 400. Л. 160).

Кроме кулацкого родства существовало и кулацкое влияние, вещь не менее опасная. Установить его было значительно труднее, тут не документы решали успех дела, а умение выстроить логическую цепь. Например, пасеку колхоза им. XVII съезда сторожил некий Абла, человек пожилой и классово чуждый. Он не только имел привычку спать на работе, но, как выяснил внимательный селькор, и других этим классовым пороком заражал: «Попал под влияние Аблы сторож сада Осман. Раньше он хорошо работал, сейчас он дремал на посту» (Борьба. 03.08.1934).

Наконец, «вредили» и сами кулаки. Таких дел — многие десятки, упомянем лишь некоторые. Ударник из Шейх-Мамая, Леон Баран-Кешишев, работая на молотилке, каждую смену бдительно извлекал из барабана железные шкворни, которые туда подбрасывало кулачьё (Борьба. 25.09.1933). Похожие предметы в барабанах были замечены и в Ленинском районе: «стальной напильник» в Кенегезе и даже «специально заделанные вилы» в Ташлы-Яре (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 400. Л. 136). А неподалёку, в колхозе «Коминтерн», во главе «участка был поставлен Муса Джаппаров, сын бывшего помещика, который проводил молотьбу при максимальном отходе зерна в полову» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 400. Л. 135).

В начале 1930-х гг. среди учёных животноводов стала популярной теория о том, что корова не только молоко способна давать, но и одновременно служить рабочим скотом. Крымские татары, как сугубые практики, этой теории следовать отказались — и тут же попали во вредители (вариант: в кулаки). Что было, в общем, верно — кулаки на коровах отродясь не пахали. Поэтому когда этот молочный скот не пустил на пахоту бригадир из Коп-Отузского сельсовета Джепар Бариев, потомственный бедняк, то пришлось и его обвинить в том, что он не то чтобы кулак, но «проводит явно кулацкую линию» (Борьба. 09.07.1933).

Хуже было, когда точно так же повела себя целая деревня (Чокрак, Джанкойского района) — всех поголовно чокракцев в кулаки не зачислишь (кто тогда у них работал?), поэтому их объявили «кулацкими подпевалами», другого выхода не было (ЗВУ. 24.10.1933). Зато когда своих личных коров привели на пашню ударники из Акчора-Вакуфа Сеит-Халил Алимсеитов, Сеит-Вели Эмирсеитов, Меджит Кадыр и Максут Усеин, то их удостоили заметки «Не послушались кулацких разговоров» (Борьба. 01.10.1933).

Уже говорилось, что жалобы, в которых до сведения властей доводились случаи беззаконных репрессий по «кулацкому» признаку, были бесполезны. И вряд ли их результатом можно назвать некоторую критику перегибщиков на местах, раздавшуюся летом 1933 г. из Симферополя². Скорее всего, где-то на самом верху было принято соответствующее решение, и в Крыму было решено несколько отпустить гайки, дать крестьянину вздохнуть. Как ниже будет видно, совсем ненадолго.

Подвести итог кампании ликвидации кулачества в Крыму пока можно только приблизительно. Все важнейшие итоговые документы с общими цифрами и точными данными по отдельным акциям до сих пор исследователю недоступны. Но уровень репрессий по ряду лет всё же можно определить, пользуясь вспомогательными методами. Так, весьма представительны материалы Центральной избирательной комиссии (ГААРК. Ф. Р-663. Д. 1. Том 2), где полностью сохранились личные дела лишенцев, в том числе и за интересующий нас период. Особенно ценно в этом фонде то, что можно было легко отделить от обшей массы дела крымских татар и вести дальнейшие подсчёты именно по коренному народу, а не по общекрымскому населению.

Компьютерная обработка этих дел даёт следующие результаты. Если количество всех репрессированных крымских семей за более длительный период 1927—1939 гг. принять за 100%, то по отдельным годам складывается такое процентное соотношение:

То есть бесспорный пик репрессий в Крыму по этому признаку приходится не на знаменитый 1937-й, а на 1934 год, что, конечно же, требует дополнительного анализа с соответствующими выводами.

Естественно, здесь нужно помнить о том, что эти данные, во-первых, — лишь по Центральной комиссии республики, а не по всем избирательным округам Крыма. Во-вторых, я вообще не рискую приводить количественные данные, то есть число семей, высланных даже в этом округе, так как в других районах, где жила основная масса крымских татар, эта цифра явно выше официальной, причём многократно. Чтобы убедиться в этом, достаточно было бы обработать аналогичным образом данные по другим, то есть районным комиссиям. Я был готов к этому анализу, но, к сожалению, не получил доступа от руководства архива, работая в нём уже в «перестроечное», вроде бы, время в 1998—1999 гг. На всякий случай укажу эти «закрытые» (на 1997 г.) от независимого исследователя фонды ГААРК.

Это: Ф. Р-1053 (Азовский район), Ф. Р-1269 (Алуштинский район), Ф. Р-1195 (Бахчисарайский район), Ф. Р-1058 (Евпаторийский район), Ф. Р-1057 (Керченский район), Ф. Р-1049 (Куйбышевский район), Ф. Р-1048 (Ленинский район), Ф. Р-1203 (Нижнегорский район), Ф. Р-1044 (Октябрьский район), Ф. Р-1065 (Севастопольский район), Ф. Р-1050 (Приморский район), и т. д. Остаётся надежда, что более молодые учёные когда-нибудь окажутся счастливее и получат к ним доступ — конечно, если руководство Государственного архива Автономной Республики Крым (а точнее, карательные органы, которые по-прежнему определяют архивную политику в странах бывшего СССР) проявят к решению этой актуальной исследовательской задачи свою добрую волю.

Впрочем, обработка информации, заложенной в этих фондах, содержащих не тысячи, а десятки тысяч дел — огромная работа, которая не по плечу исследователю-одиночке, она может занять несколько лет. Поэтому приходится

Плакат 1933 г. Худ. Б.Е. Ефимов

оставить её (как и многие другие, не менее важные и интересные сюжеты по теме этой книги) до того, как окончательно и бесповоротно откроются все архивные фонды, а задело возьмутся будущие специалисты по истории крымско-татарского народа. Тем не менее уже сейчас можно предсказать, не боясь особенно ошибиться, что, скорее всего, полная обработка указанных фондов даст результаты, не слишком отличающиеся от приведённых по Центральному району³.

В заключение раздела о ликвидации кулачества следует признать, что «кулацкие тенденции» в крымско-татарской деревне, конечно, были — вопрос в том, что под ними понимать. Если здесь основной признак — займы зерна до новины под кулацкий процент, то такие тенденции существуют и сейчас. Причём не только в деревне. Чем отличается от них, скажем, современная система кредитования (особенно валютного, ведь зерно — это не деньги, это в деревне важнейшая из валют)? Да, в крымской деревне, особенно на исходе нэпа, имело место слабовыраженное классовое (да нет, скорее — имущественное) расслоение — а когда его не было? А сейчас его нет? Тут важно понять другое: не было в крымско-татарской деревне профессионалов-кровопийц, мироедов, живущих за счет общества, не то это общество, чтобы терпеть их. Но если они кое-где и были, то счёт тут шёл не на десятки тысяч, объявленных в те годы Советами вне закона, а всего-то на единицы.

Сейчас никто не пытается бороться с процентными вкладами и кредитами. Конечно, до войны были другие условия, возможно, это было нетерпимо, но ведь можно было справиться с таким явлением посредством, скажем, выдачи заёмного хлеба из госфондов, куда зерно свозили со всего Крыма. Да мало ли что можно было придумать вместо массовых убийств, которые, кстати, не прекратились и после тройного выметания железной метлой «кулака» из Крыма и сплошной коллективизации! Впрочем, и гораздо позже находились и находятся теоретики раскулачивания, сожалеющие о его недостаточном объёме, и даже позицию крымцев в годы оккупации 1941—1944 гг. объясняющие влиянием «недобитых белогвардейских и кулацких элементов» (Крым в ВОВ. С. 11).

Здесь закономерен единственно возможный вывод: целью многолетней этой экзекуции была ликвидация крестьянства как исторической основы крымского человеческого сообщества, превращение свободных крымско-татарских земледельцев в колхозников, в объект механической, конвейерной эксплуатации. То есть в сельских пролетариев — в особую породу общественных существ, по-прежнему обитавших в крымском природном окружении, но обречённых на утрату с ней связи. Наконец-то удалось основную часть коренного населения Крыма загнать в туннель, заканчивавшийся тупиковым (то есть самоизолирующимся), но идеальным с точки зрения большевиков типом культуры. Этот тип — как нетрудно догадаться — традиционный сельский «мир» закрытой, неподвижной русской общины. И чем больше народ находился в этой тьме, тем меньше должно было оставаться надежд на его возрождение.

Отныне могучим союзником Москвы становилось время.

Оно и должно было довести до конца ликвидацию крестьянства как класса.

Примечания

1. Конечно, не стоило воспринимать эти отречения, где они всё же имели место, за чистую монету. Наверняка многие из «отказов» (если не подавляющее большинство) писались по обоюдному согласию и в полном взаимопонимании. Но были и другие, такого содержания, которое без искренней классовой ненависти, или, говоря языком тех же 1930-х годов, классовой сучности, не придумаешь (почему-то среди таких нет ни одного крымско-татарского): некий Фаддей Постригань из джанкойской деревни Агаровки отказался от отца и братьев, осужденных за вредительство: так как понял, прямо на суде, по его выражению, «картину действий постригановщины» (ЗВУ. 17.09.1933).

2. Из выступления председателя крымского Совнаркома Самединова: «...когда хотят ударить по кулаку, то очень часто попадают по бедняку, по середняку. Этого допускать нельзя... В Киятском сельсовете два брата, бывших батрака исключены из колхоза за эксплуатацию. Им дано твердое задание 5 центнеров мяса с каждого, а между тем оба имеют одну корову, которая также отобрана; распродано и их имущество, а между тем обвинение не подтвердилось». Нарком юстиции говорил о массе нарушений в борьбе с кулачеством, причем по всем районам республики: «В Старокрымском районе, например, мы имеем 18 исключенных колхозников, которых считают кулаками, причём при пересмотре оказалось, что только один правильно исключён. Тех восстановили, но оказались распроданными их лошади, коровы, их имущество; им дано твёрдое задание, а семью выбросили как кулацкую...» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 271. Л. 139, 159, 160).

3. В годы после того, как было сделано это замечание, положение стало меняться к лучшему. Группа исследователей, работавших в ГААРК в 2000 гг., начала издавать отдельные материалы по указанной теме (см., например: Хаяли, 2007; Хаяли, 2009), появились и другие публикации с профессионально составленными комментариями.