ж) Наступление на исторический ландшафт

«Поэт в России — больше, чем поэт», — это художественное саморазоблачение русского подневольного, закрытого, безмолвствующего общества (где немы были все, кроме поэтов), с установлением большевистского режима стало, к сожалению, относиться и к Крыму. Кедаи остались для своего народа единственным свободным, светлым лучом в духовном мраке подавленной мысли. Партийные поэты приобрели не меньшее значение — но в противоположном, антинародном пространстве номенклатуры. Собственно поэтическое творчество стало не самой важной стороной их деятельности; точнее, самой неважной. Их покровители ждали от «властителей дум» общественно-политической активности, — и те занимались ею. Причём не из-под палки, а самозабвенно, с искренним увлечением и азартом: ведь это была настоящая власть, и немалая¹.

Эта власть распространялась и на одну из важнейших для национальной культуры проблем действительно общенародного значения: проблему сохранения крымского ландшафта во всех его составных частях. То есть природного, городского, сельского. Все они имели одинаково высокую, чрезвычайную историческую и культурную ценность. В частности, проблемой города как архитектурного и исторического памятника стратегией городской застройки в свете сохранения исторических зданий, кварталов и целых городов занимался такой культурный лидер, как Умер Ипчи.

Выше упоминались особенности его ощущения крымского культурного пространства, — ему были отвратительны, например, традиционные татарские кофейни. К сожалению, в своих пристрастиях этот поэт и драматург был последователен. Ещё в 1920-х гг. он не скрывал своего увлечения новой, современной архитектурой, а через некоторое время с удовлетворением отмечал, что в Бахчисарае не осталось ни одной действующей мечети, что в центральной Малмеит-Джами устроен звуковой кинотеатр, а в Зинджирлы-медресе — медицинский политехникум, что архитектурный комплекс бывшей крымско-татарской Эскадронной казармы (над Дарагачем) разрушен вместе со всеми его мечетями и минаретами. И это мнение влиятельнейший из литераторов не держал при себе. Оно было опубликовано массовым тиражом, его читали на занятиях парткружков, секциях краеведов, на комсомольских собраниях. На таких материалах воспитывалось молодое поколение Крыма (КК. 07.11.1936).

У. Ипчи был не одинок в своём «отвращении» (это его термин; см. там же) к национальной старине. Даже крымско-татарские сёла, никому не мешавшие, расположенные в горной или степной глуши, оскорбляли взор не только У. Ипчи, но и случайного командированного чиновника своей неповторимой красотой, всем тем, что слишком уж резко отличались от города с его всё более множившейся и густевшей массой населения «среднесоюзного» облика.

Понятно, что это были далеко не те сёла, что разбросаны на крымских просторах сегодня, на заре XXI в. Царская колонизация пыталась по мере сил внести разлад в народную душу, исказить культуру и облик крымского города, но отнюдь не села — к нему она оставалась равнодушной. Поэтому деревни и в 1920-х гг. сберегли свой традиционный внешний вид и культурно-хозяйственную структуру. Причём, чем меньше было село, чем дальше от асфальтовых или грейдерных дорог оно находилось — тем лучше сохранялось. Но даже и об очень крупных сёлах можно в целом сказать то же самое. По крайней мере, они не перестраивались, как города, это никому не было нужно.

К примеру, даже Корбек и в эти годы сохранил все свои мечети, хоть и считался пригородным селом. С автодороги, по которой симферопольское и более высокое начальство часто ездило на Южный берег, были хорошо видны корбеклинские минареты, но их пока не трогали. А авторы, сохранившие искренность, откровенно писали, что этим селом нельзя налюбоваться. При этом некоторым из них он даже напоминал «богатый кавказский горный аул» (КД. 01.08.1924).

Не менее прекрасен был ныне пришедший в упадок Ускут. Тогда это село насчитывало 720 домов-усадеб, расположенных рядами на плечах террас, вырубленных в горах десятками поколений ускутцев. Мечеть здесь была трёхэтажной, что не только в Крыму встречается довольно редко. Она была рассчитана на три тысячи человек, а обслуживало её 17 мулл и служителей. Но и сами жилые усадьбы в этом селе производили большое впечатление: некоторые из них выглядели как настоящие горные замки Испании или Шотландии.

Но что могло это великолепное зрелище говорить пришельцу, покинувшему свою далёкую северную родину, человеку славянских корней и культуры, которого оставляло равнодушным близкое море, раздражали минареты и нерусская речь вокруг, которого буквально теснили, давили прекрасные крымские горы? Речь идёт о некоем С. Корже, корреспонденте, направленном центральной крымской газетой в Ускут. Здесь он увидел лишь «огромное село, очень скучное, поднимающееся бесчисленными ярусами татарских хат(?) на горы...» (КК. 11.03.1930).

Впрочем, этот Корж был сравнительно не опасен, — он приехал в село ненадолго и не обладал достаточной «архитектурной» властью. Поэтому пока Ускут мог стоять, как стоял веками. Хуже приходилось сёлам или городам, где такие варяги жили постоянно, никуда уезжать не собирались, и нередко были в силах изменить раздражающее их крымское культурное окружение. Как архитектура, так и планировка городов были для них постоянным и мощным источником неудобства, раздражения. Отсюда и естественное желание этот дискомфорт устранить, всё переделав по-своему, по-русски. И тогда появлялись программы, в которых крымские города мыслились исключительно как индустриальные и торговые центры. В них Симферополю оставлялось лишь административное значение, а блестящее будущее пророчилось промышленным, пролетарским Керчи, Феодосии, Севастополю. При этом Бахчисарай оставался не у дел, он обрекался на медленное и неизбежное угасание (Виноградов, 1927. С. 35).

Та же судьба должна была постичь наиболее ценные в историческом отношении старые кварталы и целые части крымских городов. То есть именно те, что в цивилизованных странах хранят, как зеницу ока. О главном татарском массиве Симферополя — по обе стороны ул. Субхи (ныне — Крылова) и дальше, за татарским кладбищем вплоть до Цыганской слободки, к примеру, говорилось, что это — «очаг антисанитарии и угрозы заразы для города, [который] будет постепенно сноситься и застраиваться по-новому, в плановом порядке» (КК. 26.06.1927).

Проблема эта, постоянно обсуждавшаяся в прессе, волновала, кроме У. Ипчи, и других крымско-татарских деятелей культуры. Усеин Боданинский резко выступал против варварских планов уничтожения городской старины. Этого художника, искусствоведа и этнографа, понимавшего, что можно исправить всё, кроме снесённых подчистую старых кварталов, особенно возмущал план застройки городов внутри их исторических границ. Он бил тревогу по поводу сноса многочисленных старинных лавок-мастерских, расположенных вдоль бахчисарайской Главной улицы, возмущался дикарским разрушением карасубазарских мечетей, бань и караван-сараев. «Царизм сносил под различными предлогами тогдашние инородческие культурно-исторические центры», — писал этот большой учёный, но несколько наивный человек, недоумевая, отчего вандализм продолжается при «народной власти». И предлагал, надеясь быть услышанным, сохранять всю старину, все старые дома, а «если нужно строить — будем строить вокруг них или рядом с ними. А старые города пусть доживают, как живут старинные кварталы крупных западно-европейских городов» (КК. 27.10.1926). Эта дискуссия между сторонниками двух противоположных подходов к планированию городов будущего продолжалась годами. Нужно признать, что защитники крымской старины (У. Боданинский, П. Никольский, У. Абдель-Рефи, Н. Эрнст и другие) с самого начала спора оказались в невыгодной позиции. У них не было трибуны для обращения за поддержкой масс, а на стороне их противников стояли идеологи обкома, владевшего всеми средствами массовой информации.

Последний постоялый двор в Симферополе. Из собрания издательства «Тезис»

Поэтому какой-нибудь И. Шашко, профан в крымских культуре и истории, но в совершенстве овладевший аппаратным жаргоном и псевдонаучной лексикой эпохи, мог вещать со страниц вполне профессионального издания: «Работа по социалистической планировке и реконструкции городов в огромной степени усложняется ввиду требований, предъявляемых к ней эпохой социальной реконструкции. Она ставит перед перепланировкой задачи социальной переделки всего уклада городов, деревни, всего быта» (Шашко, 1931. С. 116). Из этой «мысли» можно понять единственно, что любой, самый варварский разгром древних городов и селений Крыма оправдан, если он отвечает задачам большевистской переделки полнокровной, красивой жизни — в выхолощенный «социалистический быт». Это развязывало руки советским архитекторам и проектировщикам, воспринималось ими как руководство к действию.

Поэтому когда был готов генеральный план реконструкции Симферополя, то там ни слова не говорилось о сохранении хоть части исторических зданий и кварталов. Напротив, «хаосу улиц и уличек бывшей Ак-Мечети» гордо противопоставлялись безликие, стандартные, строго прямоугольные каре из многоэтажных домов (КК. 03.09.1939). При ознакомлении с теорией и практикой такого градостроительства возникает сильное подозрение, что его участники не были даже понаслышке знакомы с законами пропорции, гармонии и т. п.² К счастью, этот чудовищный план превращения Симферополя в нечто, целиком состоящее из бездарных массивов (вроде выстроенных в 1990-х, но всё же на окраинах столицы Крыма), так и не был полностью осуществлён. Впрочем, он был нарушен не благодаря чьему-то заступничеству: этому смогла помешать только война. Потом появились другие заботы и расходы, и центр так и оставили в относительном покое.

Война приостановила, но не прекратила, ещё один процесс. Имеется в виду разрушение памятников, которое в течение второго этапа культурной революции превратилось в Крыму из стихийного в целенаправленное. По всему Крыму шла разборка на строительные цели даже фонтанов-чешме; сколько сотен их было разрушено, какие шедевры древности исчезли при этом? Вряд ли теперь уже можно найти ответ на этот вопрос. Параллельно шёл демонтаж бахчисарайских симферопольских, феодосийских, старокрымских минаретов, — и тогда же он был, в целом, завершён. Впервые после Великих эмиграций на стройки пошли могильные плиты с заброшенных (а потом и просто со старых) кладбищ — деревенских и городских (Крым АССР. Вып. III. С. 132).

Перечисление лишь крупных, имевших заметное культурное значение памятников, разрушенных или изувеченных при перестройке крымских городов заняло бы слишком много места. Но об одном факте из прошлого нельзя умолчать. Руки осквернителей святынь крымского народа потянулись к его великой мечети — Гёзлёвской Джума-Джами, шедевру гениального Синана, к всемирно известному памятнику, к единственной многокупольной мечети бывшей Российской империи!

В это трудно поверить. Но, в самом деле, уже началось активное разрушение памятника. Растаскивались белые камни прекрасной ограды, с насчитывавшей несколько веков крыши сдирались листы драгоценной кровли из толстых свинцовых листов,. Тогда же были сделаны подсчёты, согласно которым на деньги, которых стоили эти плиты, можно было полностью реставрировать Джума-Джами. Но её ликвидация продолжалась под предлогом «ветхости» здания и отсутствия средств на его ремонт (КК. 13.09.1932). В другой евпаторийской мечети, Шукурле-эфенди, расположенной в северной части Катык-базара, был устроен молитвенный дом баптистов, а в текие дервишей (восточная часть той же базарной площади) — хозяйственный склад какой-то части советского Военно-морского флота.

Вполне типична для тех лет история ликвидации симферопольской мечети Валиде-Шериф. Её прелестное здание было построено в 1909 г. специально для Крымского конного полка на углу улиц Бетлинговской и Марковской (позднее соотв. Калинина и Крейзера). В 1923 г. общиной этой мечети был заключён договор о её использовании с Окрисполкомом (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 10. Д. 130). Но через 2 года она всё же была закрыта. Потом в ней был устроен спортзал. Но, до неузнаваемости преобразив внутреннее убранство, новые хозяева ничего не могли поделать с внешним обликом бывшей мечети. Поэтому в начале 1930-х «это лёгкое и необычайно прочное здание, которое могло бы пережить любое землетрясение, было разобрано до основания, так что ныне в Симферополе от него не осталось и следа» (Червонная, 1994. С. 206, 207)³.

В 1929 г., также вопреки договору с общиной, была закрыта акмесджидская мечеть Ени-Джами (угол улиц Мечетной и Малофонтанной). Её переделали в склад; к счастью, имущество удалось передать в другую симферопольскую же мечеть, Сеит-Халил-Челеби (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 10. Д. 45).

В 1931 г., ровно через сто лет со дня постройки и через 8 лет после передачи её верующим, была закрыта симферопольская же мечеть Кады-Малле, на углу улиц Кадиаскерской и Фонтанной (ныне Краснознамённая и Сергеева-Ценского). Через год снесли её минарет, а потом началась перестройка здания, затеянная явно с единственной целью — исказить архитектурный облик так, чтобы нельзя было догадаться о первоначальном его назначении (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 10. Д. 44).

Мечеть Аджи-Куртий-Малле, построенная в 1856 г. в Минаретном переулке (позже он стал улицей генерала Ярёменко, ещё позже — ул. Безбожной), отличалась своей уютностью, — главное здание было совсем небольшим (в плане около 85 кв. м). Однако она стояла на обширном участке в 490 кв. саженей, где был уютный сад и мощённая камнем центральная площадь, посреди которой бил светлый фонтан. Кроме того, в ограде находилось ещё 5 зданий, пригодных как для проживания паломников, так и для духовных собраний (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 10. Д. 19). Не случайно именно здесь в 1925 г. проходил Всекрымский съезд закрыли и её, а после войны — разобрали целиком, вплоть до фундамента.

В марте того же 1938 г. была закрыта мечеть Сеид-Нафе (она же Джума-Джами) на углу Кладбищенской и Колодезной (ныне Крылова и Бахчисарайская). При этом бесследно исчезла вся драгоценная утварь мечети, в том числе ковры — старинные и новые, не только крымские, но и «кавказские, руские, войлочные... кораны рукописные, печатные, подсвечники...» Мулла Мемет-Улл-Бекир-эфенди был при этом репрессирован (Червонная, 1994. С. 203, 205).

Трагична судьба одной из самых старых действовавших крымских мечетей, Кебир-Джами. Построенная ещё в 1509 г. Али Абдурахман-беком по повелению хана Менгли-Гирея, она пережила и пожары и частичные разрушения. Этот храм приходилось в среднем чинить или реставрировать каждые 100 с небольшим лет, отчего он менял свой облик, однако не настолько, чтобы исчезла основная архитектурная идея этого памятника крымско-татарского зодчества. В годы «культурной революции» верующие были изгнаны из мечети, брошенной на произвол судьбы, обречённой на медленное разрушение, что в конце концов и случилось. Лишь изучение сохранившейся скупой документации позволило в недавнем прошлом восстановить внешний облик этого сравнительно небольшого купольного здания.

Бахчисарайская окраина в XX в. Из собрания издательства «Тезис»

Особого упоминания заслуживает судьба феодосийской Муфти-Джами. Построенная в 1623 г. попечением Мусы Эль-Шерифа, она представляла собой классический образец традиционного крымского купольного храма, квадратного в плане, с 28-метровым минаретом. После захвата ханства Россией минарет был снесён, а мечеть превращена в армянскую церковь. При этом старинную орнаментальную роспись заменили христианскими фресками. В годы «культурной революции» из храма изгнали и христиан, он был разграблен, ободран и превращён в склад. Лишь в марте 1997 г. мечеть вернули верующим. К сожалению, при этом не было восстановлено дюрбе её основателя, расположенного близ цоколя минарета (Мамутов, 1993. С. 3).

Несколько «моложе» была мечеть Аджи-бей (Биюк-Таракташ, Судакский район). Построенная в XVIII в., она отличалась строгой красотой пропорций, особой лёгкостью стройного минарета и, в не меньшей мере, — поразительно изящным фонтаном во внутреннем дворике, вода к которому подавалась по старинным керамическим трубам. Эта мечеть была закрыта в самом конце 1920-х; через 10 лет полностью, до фундамента снесли минарет, а в самом здании устроили клуб. Ещё позже здание было разделено внутренними перегородками на комнаты-клетушки для общежития, чем окончательно исказили интерьер. Жильцы, ещё в 1990-х пользовавшиеся кровом храма, довели его до ужасающего антисанитарного состояния. Лишь в самые последние годы были проведены работы по реставрации этого памятника архитектуры Крыма.

Уничтожались не только материальные, но и духовные памятники культуры народа, к которым относятся и топонимы, исторические наименования сёл и городов. Это была длительная кампания, возобновившаяся не в сороковых, как принято считать, а еще 1921 г. — об этом говорилось выше. Затем постановления о группах населённых пунктов, получавших русские названия, были изданы в 1929, 1936, 1937 и 1940 гг. Из наиболее известных топонимов, искажённых позже, уже в предвоенные годы, можно назвать дер. Авель (ныне Крымская, Сакский район), дер. Мурза-Кият (ныне Красноярское, Черноморский район), с. Коджалак (ныне Красноармейское, Красноперекопский район), дер. Биюк-Кабань (ныне Первомайское), с. Терскунда (ныне Октябрьское, Симферопольский район) и многие другие (Крым АССР. Вып. I. С. 93).

Конечно, упомянутые переименования могут поразить любого читателя, — кроме крымского, конечно. Едва не была переименована (в третий раз!) и Евпатория. Однако здесь сложилась необычная ситуация, когда кому-то пришло в голову, что ей больше подойдёт звучавший вполне по-крымско-татарски топоним «город Караев» — по фамилии одного из самых беспощадных к местному населению евпаторийских большевиков (КК. 10.10.1940). Но вскоре выяснилось, что Давид Караев, во-первых, родом не из Евпатории, а из Бобруйска, а во-вторых — он не крымский татарин, а еврей, после чего идея о переименовании заглохла сама собой.

Кроме вышеупомянутого плана генеральной перестройки Симферополя, был ещё один, даже более мрачный. В 1930-х гг. был готов проект Южнобережной железной дороги (ЮБЖД).

Идея, на первый взгляд, фантастичная по своей чудовищности, имела давнюю историю. Мысль о железнодорожной индустриализации самого романтичного уголка прекрасного полуострова впервые запала в головы губернских земцев ещё в 1897 г., в пору повального увлечения новым, комфортабельным видом передвижения (Терджиман. 31.03.1897). То есть в эпоху, когда ещё не было накоплено никакого материала о воздействии железных дорог на придорожную природную полосу. Поэтому царских чиновников можно как-то понять: тогда человек ещё не постиг, до какой степени путейское хозяйство способно подавить и животный, и растительный миры, и этноисторический (культурный) ландшафт в целом. Кроме того, сам образ локомотива ещё воспринимался с тем же всеобщим восторгом, граничащим с благоговением, как полвека спустя — первая ракета-носитель Спутника. Можно сказать, это было запоздавшее, но любимое дитя века, для которого ничего не было жалко.

Проектов ЮБЖД было несколько. В конце XIX в. один из них уже начал осуществляться — ветка Бахчисарай-Ялта, которая должна была пройти в своей средней части в 5 верстах от старинного Керменчика (Бертье-Делагард, 1899. С. 45), но строительство её вскоре прекратили. В 1902 г. инженер Чаев предложил проект 67-вёрстной железной дороги в том же направлении, по которой он предлагал пустить поезда на электрической тяге (!) — паровик в гору вряд ли бы взобрался. При этом под ялтинский вокзал был отведён холм Дарсан. Вместе с туннелями этот путь обошелся бы в 7 млн руб. Другой инженер, некий Г. Мальцев, представил готовый план строительства 75-вёрстной дороги Севастополь—Ялта сметной стоимостью в 6,5 млн руб. Император выбрал последний вариант, а специальная комиссия решила продлить пути до Алушты. Проект поддержало военное министерство, а морское ведомство предложило тянуть рельсы от Алушты ещё дальше, до Феодосии, и обещало помочь дешёвой рабочей силой.

Однако внезапно раздался протест ялтинских городских властей, которые в результате специального обсуждения пришли к выводу, что железная дорога не принесет курорту никакой пользы. То есть она никак не поднимет его лечебного значения, а, напротив, резким повышением численности отдыхающих (которые будут концентрироваться на ограниченной площади города) способна нанести непоправимый ущерб главному источнику процветания города — окружающей природе. Жемчужина Крыма будет попросту разорена. Эти соображения были изложены в специальной брошюре, вышедшей в Петербурге на английском языке — очевидно, для международного обсуждения (Memorandum recording the economical importance of the Crimean South Coast railway Sevastopol — Aluscta. SPb., 1911).

Но параллельно появился новый план: тянуть ветку из Симферополя до Алушты вверх по долине Салгира и далее вниз, по юго-западному склону Демирджи. Одновременно был разработан ещё один проект — пересечения железной дорогой «казённого Бешуйского леса». Но он был найден в 1916 г. экологически губительным и оттого неприемлемым: такое строительство «неминуемо разогнало бы зверя и повлекло бы к полному уничтожению охоты» в одном из лучших императорских угодий полуострова (РГИА. Ф. 1284. Оп. 194. Д. 27. Л. 11—11 об.).

В целом поиск средств и проектирование дороги заняли тогда чуть ли не 20 лет. Наконец, окончательный проект был готов, а перед самой революцией её первую очередь, от Севастополя до Ялты, уже начали строить, имея в планах всё же продлить путь через Алушту до Феодосии. Но 1917 год смешал все планы строительства одиозной ЮБЖД — к сожалению, как сетует современный, культурный вроде бы, автор (Веникеев, 1994. С. 16). И горестно вздыхает: «Можно себе вообразить, какое кардинальное влияние на ландшафт побережья оказала бы реализация этой идеи!» (там же).

Между тем в широко доступной прессе уже не первое десятилетие, говоря о сравнительно небольших демографических, культурных, этнических сообществах (к ним, безусловно, относится коренное население Крыма), современные авторы не забывают снова и снова напоминать, что «нарушения экологического равновесия порождают глубокие социальные проблемы» именно в таких обществах. И что в первую очередь экологические, природосберегающие «приоритеты должны знаменовать наступление постиндустриального этапа жизни на континенте» (ЭО, 2000, № 4. С. 143). Но это пустой звук для крымских администраторов (и публицистов вроде Веникеева), остановившихся в своём развитии где-то на уровне XIX в., когда впервые было решено разрушить экологию Южного берега железной дорогой.

Здание Собрания Крымского Конного полка. Снимок неизвестного фотографа мусульман. Но в 1938 г.

И вот, в 1930-х, эту идею возродили большевики. Они снова взялись за её осуществление, как и за столь многое, чего не успели доделать царские гиганты культуры. Первую очередь железной дороги советские путейцы планировали тянуть от ст. Чистенькая именно через упомянутый Бешуйский лес и далее, к Южному берегу, где она должна была выйти к южнобережной автотрассе, где-то между Алуштой и Кизилташем. Затем рельсовые пути по проекту поворачивали направо, следовали через Гурзуф и Ялту к конечной станции Симеиз. Таким образом, эта ветка как ударом топора должна была разрубить мягкие увалы северного Предгорья, чтобы затем пройти по самым нетронутым и живописным местностям Южнобережья.

Нетрудно представить себе, во что бы превратился Южный берег Крыма после того, как его прорезали бы десятки туннелей и обезобразили грохочущие мосты-виадуки, после того, как взрывные работы обратили бы в пыль и щебень исторические, имеющие собственные имена скалы и целые горные массивы Главной гряды, а сама дорога неизбежно смела со своего пути древние крымско-татарские сёла и деревушки. Конечно, при этом был бы нанесён последний, решающий удар по и без того предельно угнетённому и загнанному, уникальному животному миру. А также и по эндемичному, нигде более не повторяющемуся растительному сообществу южнобережного субрегиона. И, конечно же, многочисленные путейские постройки известной советской «архитектуры» непоправимо и окончательно исказили, точнее, русифицировали бы южнобережный исторический ландшафт, ещё хранящий первоначальные, неповторимые свои черты.

План генеральной реконструкции Южного берега Крыма (в который входила и ЮБЖД), разработанный инженером М.Я. Гинзбургом, был готов полностью. Уже были расчислены все земляные работы и размножены рабочие чертежи инженерных сооружений, причём ялтинскому вокзалу по-прежнему отводился холм Дарсан. Ещё год-два, и крестьян Дегерменкоя, Кизилташа и Никиты стали бы будить победные паровозные гудки. Интересно, что крымская «общественность» встретила идею ЮБЖД с восхищением, — она так органично вписывалась в картину будущего, индустриального Крыма, была так созвучна лязгающей поступи последней предвоенной пятилетки (КК. 22.03.1940)! А если и раздавались тогда, в дни всеобщего энтузиазма, отдельные голоса в защиту природы Крыма, то их просто не было слышно, — тем более понятно, отчего слабое эхо их не донеслось до современного историка.

Осуществлению и этого варварского проекта помешала война. То есть немецкая оккупация остановила практическую ликвидацию южнобережной ландшафтной зоны. Война не спасла, но отодвинула во времени и ещё одну составную часть начавшегося «сталинского преобразования природы» в Крыму. Речь идёт об искусственных водохранилищах, которые образовали чужеродное пятно в горном и прибрежном пейзажах ещё довоенного Крыма. Сейчас стало, наконец, известно, к чему привела такая «мелиорация»: к появлению в Ашагъа-Керменчике и Богатыре, Марьине и Эски-Орде, Шуме и Демирджи плотных туч комаров, о чём раньше нигде в Крыму и слыхом не слыхали: «Комаров, тараканов и блох на всём полуострове не находится», — отдыхал душой и телом автор, приехавший а Крым непосредственно из комарино-тараканьего Петербурга (Сумароков, 1800. С. 179).

Всё та же война, более чем вероятно, спасла от продолжавшейся «культурной революции» планомерное разрушение рукотворных исторических и архитектурных памятников. В том числе таких великих, как Хан-сарай и гёзлёвскую Джума-Джами, — последнюю, как указывалось, стали уже разбирать с крыши. В этой связи невольно вспоминаются слова английского принца Чарльза, который заметил, что такого рода отечественные «культурные» деятели и архитекторы-новаторы принесли в своё время «Лондону больше вреда, чем немецкие бомбардировки» (цит. по: Засельский, 1997).

Крыму — тоже.

Но в Крыму были и защитники его культуры. Не могли не быть, если не в городе, то по крайней мере в крымско-татарской деревне. Там, где советизации наиболее упорное сопротивление оказывала одна из областей народной культуры, которую можно обозначить как экологическую, а шире — как культуру мест обитания (в том числе и в населённых пунктах). Объяснение этому простое, оно связано с подсознанием людей, бесчисленные поколения которых не отделяли себя от природы, жили с ней в гармонии, продолжали традиции взаимопонимания и взаимопроникновения человека и окружающих его гор и степей, деревьев и трав. Ведь, в отличие от сознательных, эти нормы в исторически краткий срок изменениям почти не подвержены. Они могут с генами (точнее — в соответствии с принципами этнопедагогики) наследоваться от родителей, когда-то живших в деревне, и впитавших её традиции также с молоком матери.

Эта область культуры не требовала искусственного, сознательного воспитания или привыкания; как любой инстинкт, она была имманентна, исходила «изнутри», из подсознания, и не могла быть стёрта или измениться так быстро, как более поверхностные, внешние, сознательные стереотипы поведения.

Исторический ландшафт крымских городов разрушался в такт с изменениями в культуре основной части горожан, в городских культурных традициях. Такое явление было незнакомо деревне, где бациллы нравственного распада, заносимые из социалистического города, погибали в контакте с более сильными и устойчивыми, чем в городской черте, подсознательными нормами и системой старых ценностей. Обратимся к одной из таких норм известной крымско-татарской чистоплотности.

Крымские газеты 1920-х гг. почти постоянно с тревогой писали о растущей антисанитарии крымских городов. Появлялись заметки, специально посвящённые выгребным ямам (системы канализации тогда не было даже в Симферополе), о размытых ливнями подгорных улицах, о загрязнениях водоподводящих систем и т. д. Но те же самые газеты без какой-либо цели сравнения рассказывали, как схожие задачи решаются в крымско-татарской деревне. Если, к примеру, дорога, связывающая цепочку деревень Бельбекской долины, была размыта ливнем, то аджикойские крестьяне Идрис Вайтов, Асан Абдураман, Умер Ниметулла, Арифмемет Наме собирали людей и деньги для подвоза щебня и ремонта пути своими силами, не дожидаясь крайне маловероятной помощи советской власти (НД. 1928, № 9. С. 17).

Причём никакие социальные перемены или взрывы были не в состоянии вытравить у крымскотатарского крестьянина именно эту норму, закоренелую привычку — жить, как жили предки, то есть достойно, по-человечески. И через десять лет большевистского безвременья эта традиционная модель жизни, эта норма была жива и действенна так же, как сто лет до того. Её хранили в первую очередь старики — вроде Асана Чубар Амета из Шелена, по призыву которого в воскресные дни с лопатами и кирками на плечах собирались у мечети его белоголовые сверстники, а за ними уже тянулись молодые. Шеленцы работали в охотку с позднего утра до заката, — село должно быть чистым, а дороги — удобными, как было заведено от века (КК. 22.04.1938).

Мечеть Валиде-Шериф в Симферополе. Фото из: Dlujnevskaya, Kirimli, Vasilyev, 2006

Впрочем, когда речь идёт о подсознательных позывах, то деление на городских и деревенских носителей национальной культуры становится довольно условным. Они практически незаметны в поведении вполне городского жителя, но вот приходит время, меняется ситуация, и они вдруг, неожиданно для самого их носителя проявляются, как бы проснувшись. Вот тогда евпаторийцу Бектимирову и становится невмоготу жить среди уличной грязи, он начинает собирать соседей и незнакомых людей (ко всеобщему удивлению — находит охотников!) для приведения города в порядок. А через пару месяцев районная печать сообщает, что горожанами-добровольцами бесплатно и безвозмездно замощены самые грязные окраинные улицы Интернациональная, Пролётная, Больничная — вплоть до Слободки (К. 22.03.1937)!

Но ещё более неравнодушным, доверительно-близким оставалось отношение крымского народа к его природе. Для крестьянина она была как бы продолжением его двора, она требовала такого же тщательного и любовного ухода и присмотра, той же заботы. И это являлось подсознательной нормой, и эта потребность удовлетворялась, как уход за своим ребёнком, то есть без оглядки на затраченные время и труд, без расчёта на прибыль. Старики, помнящие довоенное время, и ныне могут рассказать немало поучительного об общедеревенских добровольных весенних работах у источников, вдоль ручьёв, в лесу, на очистке троп к чаирам и т. д.

Разительный контраст с этими мирными детьми природы представляли собой «командиры производства» и их идейные вдохновители, уже сломавшие хребет крестьянскому хозяйству, а теперь сокрушавшие крымскую природу, живую и мёртвую. Она не входила в число ценностей их культуры. А если и входила (отчасти, для подросшей крымско-татарской комсомольско-партийной элиты), то занимала не настолько важное место, чтобы эта клика могла преодолеть свою партийную ограниченность, номенклатурный эгоизм, то есть взять на себя ответственность и за завтрашний день Крыма. Поэтому не будет преувеличением вывод о том, что будь у симферопольских чиновников достаточно силы, получи они команду сверху — и они с тем же равнодушием сломали бы хребет самому Чатыр-Дагу.

Это — не метафора, не преувеличение. Нечто в этом роде делалось уже в 1920-х гг. с одним из красивейших горных массивов полуострова — Карадагом. В его недрах были обнаружены так называемые трассы — минеральное сырьё для цементной промышленности. Разработку проекта вёл комбинат «Новоросцемент», и когда началась эксплуатация месторождения, то минерал пошёл на новороссийский цементный завод «Пролетарий». Другими словами, на долю Крыма, превращавшегося в сырьевую базу, оставались вывороченные внутренности прибрежного ландшафта, да толстый слой пыли на много километров вокруг.

Но и это был далеко не предел варварства. Крымчане стали ему свидетелями лишь с началом строительства Днепрогэса. Мало того, что стройка потребовала увеличения отгрузок карадагских трассов — инженерная наука обнаружила, что для миллионов тонн бетона, который должен был образовать тело гигантской плотины, нет лучшего наполнителя, чем золотой песок пляжей Евпатории и соседнего Кара-Тобе. И он тоже пошёл на север сотнями эшелонов, а заодно — и миллионы штук камня-ракушечника из Мамайской каменоломни, как будто она была неисчерпаемой, а «ракушка» не была нужна самому Крыму (Кол. 25.04.1931). Масштаб этого ограбления недр был под стать днепровской «всесоюзной стройке» — только за I квартал 1931 г., только из Кара-Тобе туда ушло 4 850 вагонов песка (Кол. 25.04.1931).

Вряд ли можно было упрекнуть городские власти Евпатории за содействие невиданному в истории полуострова вывозу его природных сокровищ. При всём желании остановить его, они бы ничего не смогли поделать, тем более что контроль за поставками сырья осуществляли не райцентр, и даже не Симферополь, а штаб стройки, подчинённый непосредственно всесоюзному Центру. А тот утверждал планы, которые можно назвать лишь хищничеством в особо крупных размерах: в 1932 г. Евпаторийский район только на Днепрогэс должен был отправить 2,5 млн штук ракушечника, а ведь ещё шла стройка Керченского металлургического завода, для которой не хватало старых гравийных карьеров и пришлось открывать новый — тоже вблизи «Всесоюзной детской здравницы» (Кол. 10.10.1931; 16.03.1932).

Такая ценная (отделочная) горная порода, как мраморный известняк, также шла за пределы Крыма. Но она вывозилась отнюдь на столичные стройки, как можно было предполагать. Крымский серый мрамор поглощали бездонные жерла доменных печей Украины — в качестве составной части шихты. На вывоз ломали и отделочный, благородный мрамор — близ Симферополя (Биюк-Янкой) и Балаклавы (Кадыковка). Последнее особенно поразительно, — при царском режиме никому и в голову не приходило так уродовать средиземноморский ландшафт этого уголка, красивейшего даже по крымским, особым понятиям⁴.

Затем пришла очередь массированной разработки ещё одного ценного вида камня крымского диорита. Для того чтобы обнажить скальное тело, взрывами была содрана мохнатая зелёная шкура девственных отрогов Аю-Дага (Щербаков, Рагацкий, 1939. С. 42). Сам же карьер разместили у античного Партенита! Близ Гаспры ещё в XIX в. было открыто месторождение декоративных мраморовидных известняков. Но на разработку их ни у кого не поднялась рука, и лишь при большевиках власть Крыма решилась на невероятный шаг: отдать почти 10 га бесценной природы Южного берега в полное распоряжение (то есть на полное уничтожение) Крыммрамору — так решил симферопольский Совнарком (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 715).

Но и это ещё не всё. Согласно III пятилетнему плану, в Крыму расширялась добыча каменного угля. Причём шахты и отвалы пустой породы, как по чьему-то злому умыслу, также должны были обезобразить самые прелестные, трогательно беззащитные уголки крымской природы: Биюк-Узень, Кучук-Кой, окрестности Балаклавы и ещё некоторые. Стоит ли поражаться после этого, что внешне неброская, но удивительно своеобразная былая красота Керченского полуострова была практически целиком принесена в жертву военно-индустриальному имперскому чудовищу?

Только в ближних окрестностях древней Керчи в те же годы расширялись или строились Керченский металлургический завод, Коксохимический комбинат, Камыш-Бурунский рудный комбинат. На карьерах последнего планировалось довести добычу руды до 7 млн тонн в год, а его агломерационная фабрика должна была давать не менее 2,7 млн тонн полуфабриката в год (Щербаков, Рагацкий, 1939. С. 48). В северной части полуострова строились химические комбинаты с чрезвычайно вредными для всего живого отходами.

Эти производства, их строительства были, помимо всего прочего, весьма энергоёмки, а это требовало строительства дополнительных электростанций на дымном бешуйской угле, дополнительных посёлков для рабочих-энергетиков, всего набора сопутствовавшей промышленной и бытовой инфраструктуры — и так до бесконечности. Шла цепная реакция индустриализации-урбанизации-русификации, имевшая один итог: разрушение традиционной культуры и природной среды Крыма.

Общий объём сырья и полуфабрикатов, которые давали недра полуострова, конечно, многократно превосходил потребности собственно Крыма, это понятно. С каждой пятилеткой в промышленности всё более возрастал удельный вес «грязных» производств. Никому во властных структурах Крыма и Москвы не было дела до того, когда и как это скажется на природе, климате, традиционной экономике полуострова, на здоровье его жителей, сохранности уникального генотипа его коренного населения. Определившаяся ещё в царской империи роль Крыма как российской колонии не только сохранилась, но и приобрела определяющее значение во всех областях его жизнедеятельности.

Примечания

1. Приведём красноречивое признание могущества одного из советских поэтов: «Журналистская сила Кольцова была такова, что он мог снимать с работы... Он мог всё. И это «всё» дала ему советская власть» (Вечерний клуб. 28.05.1998).

2. Когда в конце 1930-х на углу улиц Горького и Пушкина было построено здание аптеки — запоминающегося, «южного» архитектурного рисунка и, главное, человеческих размеров и пропорций, то разразился скандал. Оказывается, более высокие градостроительные инстанции уже разработали проект постройки на этом месте огромного дома-высотки (КК. 10.04.1940). Понятно, что он должен был зрительно задавить близлежащие великолепные здания Банка, кинотеатра «Баян» и Драмтеатра. Но, прежде всего, — человека.

3. К счастью, сохранилось, хоть ныне и до неузнаваемости перестроенное, находившееся рядом с мечетью здание Собрания Крымского конного полка (архит. В.А. Геккерт). Этот офицерский клуб был открыт 10 октября 1909 г., в день освящения полковой мечети. Впоследствии дом Собрания был занят губернатором, и клуб перенесли на окраину города.

4. Было создано специализированное Балаклавское рудоуправлениие — и это поразительное словосочетание никому не резало уха. Хотя звучало оно столь же дико, как, предположим, Каннский горнообогатительный комбинат, или же Неаполитанский рудник...