3. Сражения под Балаклавой и Инкерманом

После бомбардировки 5(17) октября, стойко выдержанной русскими и не давшей союзникам никаких существенных результатов, русское командование решило попытаться перейти в наступление в тех пунктах, где это представлялось удобным, и заставить неприятеля покинуть Крым. Первой попыткой осуществления этого замысла оказалось наступление у Балаклавы 13(25) октября, а второй, несравненно более крупной по своим размерам, — большое сражение под Инкерманом, происшедшее спустя одиннадцать дней после Балаклавы — 24 октября (5 ноября) 1854 г.

Положение в Балаклаве к утру 13(25) октября было такое. На невысоких буграх, окружающих ее, союзники устроили еще в середине сентября, тотчас после занятия города, четыре больших редута — впереди линии от села Чоргун к Балаклаве — и один поменьше. Но вооружены артиллерией были из них только три больших. Эти редуты прикрывали линию Чоргун — Балаклава и были расположены впереди, на линии от Сапун-горы к селу Кадыкой, и заняты турками. На каждом из редутов было по 250 человек турок и по одному английскому офицеру-артиллеристу. Смирно сидели турки в этих редутах в течение нескольких недель, как вдруг в 6 часов утра 13(25) сентября 1854 г. с неописуемым ужасом они увидели, что на них направлен артиллерийский обстрел, после чего на все четыре редута помчалась в атаку кавалерия, а за ней и пехота.

С первого редута турки не успели даже вовремя бежать, и около двух третей их было перебито ворвавшимися русскими войсками, но со второго, третьего и четвертого редутов турки бежали с предельной быстротой, побросав орудия, которые не успели заклепать. Генерал Липранди занял высоты Кадыкоя. Но это было лишь началом дела. За четырьмя редутами, которыми овладели русские при этой первой атаке, находился второй ряд выстроенных англичанами укреплений, начинавшихся от села Кадыкой, но позади первого редута параллельные линии редутов шли до отрогов Сапун-горы.

Липранди безуспешно пытался опрокинуть шотландский полк Кемпбелла, стоявший в долине Кадыкоя. Хотя гусары шестой легкой кавалерийской дивизии помяли стоявшие перед ними части, но со всех сторон на выручку англичанам спешили к Балаклаве и к Кадыкою новые части союзников. Тут-то и произошло трагическое для англичан событие, о котором было столько страстных споров и в течение всей Крымской войны и долго после нее, — то событие, которое в английской историографии и публицистике дало Кадыкою название «долины смерти». Наиболее правдоподобные показания рисуют дело так.

Русские, как это было видно в подзорные трубы издали, с того места, где стояли окруженные свитой лорд Раглан и генерал Канробер, начали стаскивать пушки со взятых ими редутов. Сражение в тот момент казалось на этот день законченным, никаких новых атак с русской стороны не предвиделось. Лорд Раглан, указывая Канроберу на русских, с досадой сказал, что жаль отдавать им эти трофеи. Канробер ответил: «Зачем идти самим на русских? Предоставим им идти на нас: мы на превосходной позиции, не будем отсюда трогаться».

Раглан подозвал к себе генерала Эйри и продиктовал ему несколько строк. Все, видевшие это, утверждали потом, что им в голову не могло прийти, что именно продиктовал Раглан генералу... Затем Эйри подозвал одного из находившихся тут же кавалеристов, капитана Нолэна, и вручил ему бумажку. Нолэн помчался к легкой кавалерии и, подскакав к начальнику ее, лорду Лекэну, передал ему бумажку. Вот что прочел Лекэн в приказе:

«Лорд Раглан желает, чтобы кавалерия быстро пошла во фронтовую атаку и попыталась воспрепятствовать неприятелю увезти прочь орудия. Отряд конной артиллерии может сопровождать. Французская кавалерия у вас находится с левой стороны. Немедленно». Этим словом кончался приказ.

Впереди русские стояли углубленной подковой. Один конец ее был у Кадыкоя, около взятых утром редутов, второй — у подножия Федюхиных гор.

Лорд Лекэн подъехал к лорду Кардигану, командиру драгунского полка, и передал ему приказ Раглана для немедленного исполнения. Кардигану, кроме драгунского полка, для атаки были даны еще некоторые части стоявшей здесь легкой кавалерии. Затем Кардиган скомандовал: «В атаку!».

Это были отборные части, поражавшие красотой и великолепием конского состава. Кавалерия понеслась во весь опор прямо на русское расположение.

Русские выждали, когда английская кавалерия влетела в ту воронку, которой была долина между Федюхиными горами и взятыми утром русскими войсками редутами. Загремела артиллерия, поражая англичан с обоих флангов и с фронта. Русская кавалерия, стоявшая в глубине долины, бросилась на англичан. С фланга, со стороны Федюхиных гор, шесть уланских эскадронов под командованием генерала Еропкина ударили на англичан. Несомненно, англичане были бы тут истреблены до последнего человека, если бы не подоспела помощь. Сейчас же последовал приказ Канробера, и два эскадрона французских егерей первыми, а за ними другие французские части помчались на выручку Кардигану и его кавалеристам, уже повернувшим лошадей и убегавшим от русского преследования.

С трудом остатки кавалерии вернулись в лагерь. Русское командование не решилось продолжать преследование. Сражение окончилось. Оно не было довершенной русской победой, но уж, конечно, ни в малейшей степени не было победой союзников, хотя русским войскам взятые ими редуты пришлось покинуть.

День Балаклавы — 13(25) октября 1854 г. навсегда остался траурной датой в военной истории Англии. Легкая кавалерия, легшая под Балаклавой, числила в своем составе представителей самых аристократических фамилий. Впечатление в Англии от этого известия было потрясающее.

* * *

Хотя под Балаклавой не удалось развить и использовать успех, но и в Севастополе и во всей армии Меншикова известие о происшедшем 13(25) октября вызвало большой подъем духа.

Союзники, явно уклоняясь от истины, показывали в официальных донесениях, будто они потеряли всего 600 человек. У русских было показано убитыми и ранеными 617 человек. По позднейшим данным, потери союзников составляли около тысячи человек, а есть подсчеты, доводящие эти потери даже до полутора тысяч. Самое важное заключалось в том, что в моральном отношении у русских от Балаклавского боя было ощущение победы, а у англичан — ощущение (и притом очень болезненное) поражения, сознание совершенно бессмысленно загубленных жизней, потерь, вызванных бездарностью и военным невежеством главного командования.

* * *

Результатом стремления русского командования предупредить штурм Севастополя внезапным нападением на союзников явилось инкерманское кровопролитие. Если бы это сражение удалось выиграть, то русская победа заставила бы, вероятно, союзников снять осаду Севастополя; как увидим дальше, они сами в этом признавались. На карту ставилась судьба всей Крымской войны.

Не желая давать сражения, Меншиков тем не менее с каждым днем все более чувствовал полную невозможность уклониться от большого боя. Ведь подкрепления получал и ждал не он один, их ждали также Канробер и Раглан. У союзников в первые дни после Балаклавы было около 71 тыс. человек (41 800 французов, 24 500 англичан, около 5 тыс. турок), а у него, Меншикова, с прибытием 10-й и 11-й дивизий, слишком 107 тыс., т. е. на 30—35% больше. Артиллерии было тоже больше, чем у союзников. Меншиков знал также, что после получения больших подкреплений, которых они ждут, союзники непременно предпримут новую бомбардировку и штурм Севастополя.

Необходимо было воспользоваться скоропреходящим моментом перевеса в силах и нанести предупредительный удар по ближайшему расположению союзников. Слухи о готовящемся штурме Севастополя окончательно побудили Меншикова решиться на наступление.

Эта мысль была тем соблазнительнее, что нападение могло быть в первую очередь направлено на английские, а не на французские силы, всегда казавшиеся более грозными. На скатах Сапун-горы, идущих к верховьям Килен-балки, стояла 2-я английская дивизия Лэси Ивэнса, т. е. всего 3400 человек, а ближайшая к ней дивизия Кэткарта состояла без малого из 4 тыс. человек. Дальше Кэткарта стояла еще и 3-я дивизия (генерала Инглэнда — тоже 4 тыс. человек), но она могла уже запоздать к решающей минуте. Еще с большим правом можно было рассчитывать, что запоздают придти на помощь французы.

Прибытие еще частей 4-го пехотного корпуса с генералом Даненбергом окончательно заставило князя решиться на атаку.

Откровенно отрицая в себе дарования тактика, князь Меншиков отнюдь не делал вывода, что он не может быть главнокомандующим. Он только открыто самоустранялся всякий раз, когда считал необходимым, во имя избавления себя от надоедливых приставаний царя, затеять сражение. Так было и теперь, когда начиная с 21 октября (2 ноября) нужно было уже вплотную приступить к подготовке большого нападения на союзников. Свои верховные функции главнокомандующего на предстоящий день князь решил фактически уступить генералу Даненбергу, хотя диспозицию сражения составил самолично. Почему Даненбергу? А не все ли равно? — отвечал обыкновенно впоследствии князь Меншиков. Он не верил ни в одного из окружавших его генералов. Назначив Даненберга и передав ему набросок составленной диспозиции, Меншиков устранился. По диспозиции, предназначенная к нападению на расположение союзников русская армия была разделена на два больших отряда: Соймонов должен был напасть на англичан, перейдя через Килен-балку и взобравшись на высоты, где они стояли, а генерал Павлов должен был двинуться от развалин Инкермана на Килен-балочное плато, которое, соединившись с Соймоновым, они и должны были взять. Оба генерала после соединения должны были подчиниться Даненбергу.

Даненберг местности не знал, хотя и говорил, что знает, а карты порядочной ни Сапун-горы с ее отрогами, ни Килен-балки, ни Чоргуна, ни всей долины Черной речки, ни переходов от инкерманских развалин к тем склонам Сапун-горы, которые были обращены к Севастополю, в штабе у Меншикова не оказалось, — впрочем, и самого штаба в реальном значении этого слова у него тогда тоже не было. Военный министр князь Долгоруков отказался прислать из Петербурга нужную карту, потому что она «единственная». В конце концов карту прислали, но она пришла на другой день после сражения.

Защитники Севастополя, державшиеся о Даненберге приблизительно такого же мнения, как и назначивший его князь, не ждали от такого назначения ничего доброго. Для солдат Даненберг, только за несколько дней до этого прибывший из Дунайской армии, был неизвестным человеком, а солдатам своего корпуса он был даже слишком известен — как начальник, сведший к нулю успех русских войск при Ольтенице на Дунае 23 октября 1853 г. Известно им было и то, что в 5-м корпусе, где подвизался Даненберг, солдат очень плохо кормили и обкрадывали¹.

Генерал Даненберг встретился накануне Инкерманского сражения с Нахимовым и сказал адмиралу: «Извините, что я еще не был у вас с визитом». Нахимов ответил: «Помилуйте, ваше превосходительство, вы лучше сделали бы визит Сапун-горе»².

Соймонов, храбрый боевой генерал, должен был, по диспозиции, ранним утром напасть на англичан, перейдя через Килен-балку. Для этого он должен был выступить от Севастополя и быть у Килен-балки в 6 часов утра. Ему были даны: три полка 10-й пехотной дивизии, три полка 16-й дивизии и Бутырский полк, а также артиллерия из 22 батарейных орудий и 16 легких.

Одновременно генерал Павлов, стоявший на Инкерманской горе, должен был следовать на соединение с отрядом Соймонова. Для того чтобы оказаться в Инкерманской долине, Павлов со своими войсками должен был сняться с лагеря на час позже Соймонова. Павлову были даны: 11-я пехотная дивизия с ее артиллерией, Бородинский и Тарутинский егерские полки и одна батарея, взятая из 17-й артиллерийской бригады. В общей сложности у Соймонова и у Павлова было в распоряжении 34 835 человек. Правда, фактически участвовало в бою значительно меньше. В первый (и в последний) раз за всю войну русские вступили в бой, имея вначале некоторое численное преимущество над союзниками. Если бы в разгаре боя русские войска получили подмогу от Даненберга, имевшего в резерве 12 тыс. человек, и от Петра Горчакова, у которого было около Чоргуна 22 тыс., то перевес русских стал бы подавляющим и сражение, безусловно, было бы выиграно, несмотря на прекрасные позиции союзников и значительное превосходство их в вооружении. У Меншикова в распоряжении было 134 орудия, а если бы снять несколько севастопольских бастионных орудий (что считали возможным), то было бы больше 140. Но Соймонову и Павлову он дал в общей сложности меньше шестидесяти. Даненберг не спорил...

Двоевластие в Инкерманском бою, установленное на этот день самим Меншиковым, привело с самого начала боя к путанице.

Даненберг изменил диспозицию Меньшикова, отменил отданные генералом Павловым распоряжения, составленные было для. выполнения диспозиции Меншикова. Точно так же «было совершенно изменено первоначальное предположение генерала Соймонова»; который, как и Павлов, выработал план выполнения диспозиции главнокомандующего. Даненберг приказал Соймонову двинуться от Килен-балки на англичан не в 6, а в 5 часов утра, а кроме того, совсем менялась роль резервов Соймонова. Даненберг считал, что «левый фланг» Соймонова будет «совершенно обеспечен оврагом Килен-балки»; словом, Соймонову преподносилось нечто совсем новое. Соймонов должен был бы повиноваться, если бы Даненберг просто приказал ему выбросить вон прежнюю диспозицию и действовать по новой. Но в том-то и дело, что если Меншиков хитрил с Даненбергом, желая возложить на него ответственность, то и Даненберг хитрил с Соймоновым, желая переложить ответственность на Соймонова³.

Верховное руководство боем было при Инкермане не на высоте, но солдаты и, в общем, офицерство исполнили свой долг. Войска вели себя выше всяких похвал. С редким мужеством и единодушием атаковали они и захватывали неприятельские батареи, но должны были уступить вновь подошедшим свежим силам неприятеля...

Соединенных отрядов Соймонова и Павлова для глубокого обхода англичан не хватило, а во фронтальной атаке, к которой и свелось, в сущности, все сражение при Инкермане, больше 15 тыс. из-за тесноты местности и нельзя было пустить в ход. Да и так огромная скученность русских войск делала их положение крайне тяжелым: бомбы, ядра, пули нарезных ружей без промаха попадали в густую массу. Скученность произошла вследствие путаницы в диспозиции, из-за которой Соймонов напал на то самое правое крыло англичан, на которое должен был напасть Павлов. Хрущов в своих записках приписывает этой путанице гибельное значение.

Было уже больше 11 часов утра 24 октября (5 ноября), когда в изнемогавших английских рядах раздались радостные крики, и русские увидели плотные массы французов, беглым шагом спешившие на выручку англичанам. А русские напрасно оглядывались и высматривали, не идет ли помощь. Вместо помощи в тот момент, когда французская артиллерия начала громить русские полки, вдруг пронеслась весть, что генерал Даненберг приказал начать общее отступление. Якутский и Охотский полки бросились было на французов, и Селенгинский полк вслед за ними поддержал атаку, хотя силы оказались неравными, — но велено было начинать отступление. Русские полки, отстреливаясь, медленно отходили под губительным артиллерийским огнем, теряя именно тут гораздо больше людей, чем в самые критические минуты своего утреннего победоносного натиска. Французская картечь расстреливала их в упор. Люди, не евшие с 2 часов ночи, девять часов бывшие на ногах, несколько часов — начиная с 7 утра — не выходившие из-под огня, по нескольку раз ходили в атаку и не думали жаловаться на голод и усталость и ничуть не дрогнули даже тогда, когда прибытие французов дало явный перевес неприятелю.

За час с небольшим до того, как Даненберг приказал армии отступать, последовала вылазка из Севастополя генерала Тимофеева с четырьмя батальонами Минского полка и четырьмя легкими орудиями. Но и этим батальонам удалось очень много: они так внезапно атаковали французов, что Канроберу пришлось спешно бросить против Тимофеева три бригады «последовательно», — так скромно выражается французский главнокомандующий, забывая прибавить, что одна за другой эти бригады, понесшие жестокие потери от русского огня, отводились в тыл. Отбросив, наконец, Тимофеева, французы увлеклись преследованием и, близко подойдя к севастопольским веркам, были отброшены с большими потерями. Тут-то и был убит генерал Лурмель, один из лучших военачальников французской армии, и перебито много офицеров. Вылазка Тимофеева стоила больших жертв и русским и французам, которые именно тут, сначала на своих батареях на Рудольфовой горе, а потом у Шемякиной батареи, потеряли около тысячи человек. Эта вылазка очень облегчила положение отступавшей русской армии, так как вызвала тревогу, и Канробер не решился организовать достаточно сильную преследующую колонну.

В эти трудные часы отступления — от 12 часов дня до 4—5 вечера — фрегаты «Владимир» и «Херсонес» спасли отступавшие русские батареи, которым угрожала французская артиллерия, когда они уже проходили через длинный инкерманский мост. Меткой и частой стрельбой русские пароходы заставили генерала Боске снять свою артиллерию с высоты, где она расположилась.

Сражение окончилось. Англичанин, корреспондент «Morning Chronicle», приравнял отступление русских под Инкерманом к отступлению раненого льва, по-прежнему бесстрашного, нисколько не сломленного бедой.

Свидетели и участники сражения приводят примеры героизма солдат под Инкерманом.

Начальники отдельных частей не могли нахвалиться поведением солдат в день Инкермана. Люди падали шеренгами, но полки не уступали ни пяди, бросались в атаку, их отбрасывали, но они через несколько минут снова устремлялись на врага.

Но тем более остро и болезненно ощущался проигрыш сражения, которое было бы выиграно при мало-мальски дельном и добросовестном верховном руководстве. В русском лагере не без основания негодовали на Петра Горчакова, не двинувшего войск от Чоргуна на помощь в решающий момент боя.

Вот коротенькая запись об Инкерманском деле человека, очень близко стоявшего к верхам армии, полковника (потом генерала) Менькова: «24 октября Меншиков поручил генералу Даненбергу с 10-й и 11-й пехотными дивизиями атаковать правый фланг позиций, занимаемых англичанами. Для усиления войск, назначенных для атаки, в распоряжение генерала Даненберга были приданы егери из 16-й и 17-й пехотных дивизий. Повторилась история Альмы. Никто не знал ни цели атаки, ни порядка, в каком должны были атаковать войска. Колонны путались, артиллерия одной колонны присоединилась к другой. Пехота без артиллерии лихо брала завалы и теряла тысячи, уступая неприятелю в превосходстве. Мы не воспользовались преимуществами ни в полевой артиллерии, ни в кавалерии, которой вовсе не было в деле. Масса артиллерии, столпившись на площадке, теряла лошадей и прислугу... Потеря наша, как говорят, была до 12 тысяч. Грустно! из строя выбыли почти все полковые, батальонные командиры и старшие офицеры. И все это без всякого результата». Во время боя ни Даненберг ничем сколько-нибудь толково не распоряжался, ни Меншиков ничего не делал. «Я не тактик!..» Князь Александр Сергеевич забыл, что он не тактик, но русский главнокомандующий», — с негодованием замечает этот участник войны⁴.

Явно преуменьшенные цифры потерь союзников, согласно их официальным бюллетеням, были равны: 4027 солдат. 271 офицер и 9 генералов. Русские потери, тоже несколько преуменьшенные в первых официальных показаниях, доходили, по-видимому, до 11 тыс. Наиболее достоверные цифры выбывших из строя в день Инкермана приводятся в «Описании обороны города Севастополя»: 6 генералов, 256 офицеров и 10 467 нижних чинов.

«Громадны были последствия этой катастрофы, и не столько в материальном, сколько в нравственном отношении. Семь или восемь тысяч, выбывших из строя бесполезно, конечно, несчастье великое; но все еще беда поправимая, а непоправимо было то, что на Инкерманских высотах подорвано было доверие масс к тем, кто должен был этими массами руководить. Войска не упали духом, потому что в свои собственные, действительно громадные, силы веры не утратили, но, не доверяя более разумному их направлению, перестали ждать успехов и рассчитывали на одни неудачи. Недоверие это желчно высказывалось при каждом удобном случае. Тысячи рассказов, распространившихся в армии после Инкерманского сражения, могут служить подтверждением этого. В каждом из этих рассказов слышна была беспощадная насмешка над всеми нашими намерениями и планами и какое-то злорадное самоосуждение... Наконец, всем известно, как наша полумиллионная армия едва насчитывала три-четыре имени, которым верила и которые действительно были популярны. Вот это-то настроение армии, при тогдашнем несчастном положении дел, действительно было непоправимо, а потому и имело громадную важность»⁵.

Так говорят очевидцы, и это особое, роковое значение Инкермана для морального состояния армии подтверждается и другими свидетельствами.

Конечно, не бездарность и беспечность Даненберга, Горчакова и Жабокритского были главной причиной неудачи русской армии. Превосходство вооружения английской пехоты сыграло в данном случае особенно явственно главенствующую роль. Тут следует вполне согласиться с замечанием Фридриха Энгельса, который справедливо протестует против объяснения русских неудач простыми случайностями.

Примечания

1. См. письмо Меншикова Горчакову от 9 июня 1853 г., «Русская старина», 1875, январь, стр. 176.

2. «Новороссийский телеграф», 1889, № 4365.

3. «Описание обороны города Севастополя», [под ред.] Э.И. Тотлебена, Ч. I, СПб., 1863, стр. 428.

4. ГПБ, Рукописное отделение — Q. IV, 365.

5. Из походных воспоминаний о Крымской войне, «Русский архив», 1870, № 11, стр. 2044—2045.