V. Война за Тавриду

Существенные и общие поводы к войне за Тавриду. — Наличные суда нашего черноморского флота, готовые на оборону Крыма. — Состояние портовых и городских строений в Севастополе в 1787 году. — Приезд императрицы в Севастополь. — Меры, принятые к обороне Севастополя. — Объявление войны и начало военных действий. — Неудачное выступление нашего флота. — Суворов и дела на Днепровском Лимане. — Общее настроение наших флотских офицеров. — Ломбард. — Веревкин. — Образцы первобытных военных судов, на которых мы открывали кампанию.

Велики были строители общеславянского здания: Петр I, Екатерина, Потемкин. «Скажите Ее Величеству», пишет Потемкин екатеринославскому и таврическому архиепископу Амвросию, выходившему на встречу императрице в Кременчуге, «о благодарности, какую Россия чувствует в превращении земли сей, из необитаемой степи, в сад плодоносный; перечислите все пагубные следствия от бывших соседей, когда татары обладали прежде нацией нашей; по разрушении же их казанского царства, вогнездившиеся в Крым, испускали по временам вред на многие провинции. Но как десница ее величества стерла супостата, присоединила землю к Империи — и народ, прежде вредный, соделала нам собратией. Тут слава Ее проложила новый путь, по коему стопы предшественников ее, не шествовали; упразднен Ею и внутренний недуг: обращавшиеся во злодействе обитатели порогов днепровских, составляют ныне почтенное и стройное войско. Скажите, что сей край славе Ее принадлежит; а потому народу оного Она сугубо мать»... То есть, по мысли Потемкина: на твердом фундаменте Петра строилось великое здание, для благоденствия тех, которые поселялись в нем на житье.

Но великих трудов, великого ума и великого политического такта требовалось от строителей такого громадного здания — не только для того чтобы производить его постройку, но также и для того, чтобы бороться с враждебными силами, которые отовсюду стремились его разрушать и подкапывать.

Все письменные и рукотворные памятники, которые сохранились на земле с самых отдаленных времен, особенно выразительно нам свидетельствуют о борьбе добра и зла, в постепенном развитии всякого общественного или политического бытия человека. Добро является нам в образе жизни оседлой, семейной, общежительной — отличающей человека от всех прочих животных, и служащей единственным источником и проводником прочной цивилизации, той цивилизации — которая доступна всяким нравственным и механическим улучшениям в обыденной жизни человека. Отсюда возникали города, накапливались капиталы, строились мореходные суда и так далее... Напротив того: зло — являлось в образе жизни кочевой, чужеядной, истребительной: здесь мы видим возникновение башен, бойниц, валов, длинных стен и за тем — существование развалин. Повествования о такой борьбе живы для нас не только по материальным признакам, но даже и по историческим воспоминаниям. Они являются в летописях древнего Рима, древней Греции, в преданиях и рассказах о норманнах, в ближайших для нас летописных свидетельствах о маврах, татарах; турках.... История Рима и Греции сохранили даже для нас живые летописные свидетельства о том, как сама цивилизация способна производить и плодить разрушительные элементы для семейного и общественного, общежительного, существования человека. Но ни в одной стране мира, может быть, не сохранилось, до последнего времени, столько рукотворных памятников этой борьбы, как на территории нашей Тавриды. Штурман прапорщичьего ранга Иван Бутурин — первый цивилизованный исследователь новейшего времени, появившийся на этой местности в 1773 году, еще застал явственные следы того обширного полумифического Херрониса, который захватывал под свои улицы и здания весь Херронийский или Гераклейский полуостров — начиная от южного берега нынешнего севастопольского рейда, до бывшего Севозомоса или узкоустаго Балаклавского залива и Георгиевского монастыря. Он нашел еще далее, следы чоргурского рва, простиравшегося, от устья Черной речки до Балаклавы, и застал, чуть-ли не в полной сохранности, две сильные крепости на флангах этого вала. Все последнее, очевидно, служило оградой для жителей Херрониса от натиска соседних кочевых народов.

Некоторое понятие о размерах развалин самого города мы можем почерпнуть из описаний и рисунков ученых исследователей, посещавших Крым уже впоследствии, так например: у Палласа, Дюбуа-де Монпере и других. Развалины эти едва ли по своей обширности уступают развалинам Рима, а их тогдашнее и современное состояние свидетельствуют о том, что существование и процветание великого Херрониса относилось, по времени и по свидетельству Страбона, к эпохе более отдаленной, нежели существование и процветание Рима. Такого же рода развалины мы можем и теперь еще видеть по всей цепи гор, облегающих южный берег Тавриды. О постоянном исходе вышеупомянутой, первичной политической борьбы человека свидетельствуют сами развалины. В конечном результате этой борьбы никто не может сомневаться: хищничество могло продолжаться только до того времени, покуда было что брать и что разрушать. Мы видим, что, с падением Западной Римской Империи, вместе и вся общественная жизнь народов Европы дошла до крайнего упадка, при котором она не в состоянии уже была ничего прикапливать на приманку хищников и паразитов. Борьба германских и гальских баронов за личное имущество видимо окончилась — также как окончилась на русской территории борьба за личную собственность у наших удельных князей. Ганза, Венеция, Генуя — последние прибежища индустрии — скрылись за хорошо организованной вооруженной силой, и кочевым народам, самим, пришлось ухватиться за ту же индустрию — хотя бы только для добывания собственного прокормления. Тогда — соплеменные, отдельные толпы бродячего народа стали группироваться в государства и в 16-м, в 17-м веке мы увидели в Европе возникновение борьбы собственно племенной.

В 17 и 18 веке, история древнего Рима свежо присутствует, если не в памяти, то в инстинкте народов средней Европы, и всякая новая политическая группа хочет добиться не только самостоятельности, но также и силы, и политического преобладания над соседями. Таким образом — Франция завязала борьбу со всеми своими латинскими соседями, Англия — с Францией, Швеция — с Данией, Австрия и Пруссия между собой — за преобладание в Германии. Россия начала внутреннюю и внешнюю борьбу за соединение своих разрозненных племен. А при этом программа славянская, объявленная по инициативе или. вызову Петра, имела в основании начала более либеральные сравнительно с феодальными началами других европейских народов, как, например, в Германии, и сделалась обширнее всех прочих программ. И потому, со времени Петра, она нашла упорное, разрушительное, противодействие со стороны всех прочих национальностей Европы.

С самого начала новейшей племенной борьбы в на-шей части света, еще древнее и средневековое хищничество прикрывается знаменем религии; но католические индульгенции просвечивают из под старого рубища, и знамя никого не обманывает из числа зрителей посторонних и беспристрастных.

Инстинкты племенные уже оказывались повсюду сильнее всех прежних, разъединительных, инстинктов, и государственная заслуга великой Екатерины проявилась в понимании инстинктов того великого народа, управление которым находилось в ее руках. А вследствие этого, наша императрица и встретила у себя повсюду сочувствие и сильных поборников, и царствование ее было славно появлением в России великих дипломатов и полководцев, тогда как заслуга Потемкина состояла в понимании другой стороны этих инстинктов, то есть — в сознании тех выгод, которые приобретались для общественного благосостояния, от соединения одного и того же племени под одно государственное знамя. В приведенной выше программе Потемкина для приветственной речи архиепископа Амвросия, мы видим полное свидетельство на это понимание.

Предшествовавшая наша война с Турцией, война 1768—74 годов и последующие меры Потемкина покончили для нас вопрос южный, государственно-полицейский; то есть: вопрос о присоединении Крыма и общем уничтожении разбойничьих шаек на наших южных границах. С 1786 года, и даже с 1784, все наши распри с Турцией нисколько не относились к хищническим, будто бы, наклонностям нашей славянской расы — как старались нас уверить в этом наши западные соседи. Распря эта имела в основании вопрос чисто племенной: С того времени Крым и Турция делаются вместе: один не более как постоянным поводом, а другая — легким способом составлять нам затруднения со стороны наших племенных врагов.

Таковы были мотивы всех дипломатических комбинаций, скоплявшихся по всей нашей европейской границе в 1786 году.

Окончательное присоединение Крыма к России поведено было Потемкиным и Булгаковым, дипломатическим путем, таинственно и ловко. Все замаскировано было волнением в Крыму и водворением власти тамошнего наследственного владельца — хана Шагин-Гирея. Европа опомнилась только в 1784 году — уже по притушении всякого неприязненного чувства, по этому поводу, между нами и Турцией. И потому западным державам, заново, пришлось раздувать это неприязненное чувство в Турции — чем, немедленно же и усердно, занялись дипломатические агенты Англии, Пруссии и Франции. Тогда как, для увеличения наших затруднений, такие же старания этих держав были употреблены, чтобы возбудить против России Швецию и Польшу.

При всем том, не только в течение двух последующих, 1785 и 1786 годов, мы успеваем отовсюду сохранить у себя мирное положение, но даже надеемся еще продолжить его и на 1787 год.

В начале 1787 года наш черноморский флот находился в нижеследующем составе¹.

Наличных и готовых военных судов в Севастополе и его гаванях помещалось:

Итого 27 военных судов, составлявших нашу севастопольскую эскадру. Еще три малых судна находились в Керчи, у Феодосии, и в Козлове на брандвахтах, всего вместе 30 военных судов, при 860 орудиях всякого калибра — преимущественно малого.

На всех этих судах команды состояли приблизительно в комплекте и доходили до 5 тысяч человек. Набраны оне были отчасти из матросов, находившихся на прежних азовских судах, отчасти из новоприбывших рекрут. Число офицеров пополнялось из балтийского флота и морского корпуса; были между ними также и греки, принятые к нам на флот с наших архипелажских каперов, а также некоторые из тех, которые переселились в Крым и на северный берег Азовского моря, по окончании нашей архипелажской экспедиции, в 1774 и 1775 годов.

Транспортных при флоте имелось до 16 судов.

Вея перемена, которая произошла в составе этого наличного флота, с 1785 года, состояла в том, что из него выбыли за ветхостью остальные донские корабли постройки 1770 года, прибыл из Херсона новый 50-пушечный фрегат «Св. Андрей» и прибавились некоторые малые суда.

Сверх этих наличных судов, у нас имелись еще, отстроенные и спущенные со стапелей на Гнилотонской верфи, четыре 40-пушечные фрегата, находившиеся весной 1787 года еще в Кутюрьминском устье Дона, близ местечка Рогожские хутора. В Херсоне, на стапелях, в полной готовности к спуску состояли: один корабль 80-пушечный, один 60-пушечный и один 50-пушечный фрегат. Там же один старый фрегат находился на брандвахте у Пристани Глубокой². да имелось несколько транспортных и портовых судов.

С осени 1786 года, кроме всего этого, в верхних частях Днепра строилось несколько военных судов, имевших отдельное назначение. Это были суда речные, долженствовавшие послужить речной эскадрой для принятия самой императрицы и ее свиты, и препровождения их вниз по Днепру до порогов, а потом составить гребную флотилию на Днепровском лимане в пособие флоту и сухопутным войскам на военное время, для действий на местах мелководных. Вся эта новая флотилия должна была состоять из нижеследующих судов:

На всех этих судах команды полагались из матросов, солдат и канонеров, и вместе с мастеровыми должны были доходить до 1600 человек.

После кончины контр-адмирала Мекензи, место его в командовании наличным или действующим флотом и севастопольским портом заступил, старший из капитанов севастопольской эскадры, капитан 1-го ранга граф Марк Иванович Войнович. В мае месяце 1787 года, как он, так и старший член черноморского адмиралтейского управления, капитан 1-го ранга Мордвинов, были произведены в контр-адмиралы со старшинством с 1-го января этого года.

Севастопольский порт в начале 1787 года все еще находился при самом своем зарождении, и все, что было в нем построено, состояло из самых необходимых помещений для команд и офицеров. Все дома были возведены преимущественно руками матросов, под ближайшим распоряжением первого и наиболее деятельного строителя порта и начальника севастопольской эскадры, контр-адмирала Мекензи. Это все составляло с небольшим от 40 до 50 жилых строений и некоторого числа холостых, как-то: сараев, магазинов, кузниц и прочего. Саженях на 300 от оконечности западного мыса южной бухты еще в 1785 году, по первому ожиданию приезда императрицы в Крым, Мекензи сделал пристань из тесанного камня. Недалеко от пристани находился его дом, выложенный из такого же камня. Далее — в некотором расстоянии от дома Мекензи, на том же мысе, к юго-западной стороне, находился каменный дом капитана 1-го ранга Тисделя. Самая пристань, по приказанию Потемкина, названа была официально «Екатерининскою»; но приказание отдано было на словах, и потому неофициально она называлась «Графскою», в следствие привычки «графа» Войновича садиться с нее в шлюпку и приставать к ней во время его выездов на эскадру. От этой пристани в расстоянии от нее сажен ста внутрь Южной бухты, по берегу — начиналось место, отделенное под адмиралтейство, которое в 1787 году обнесено было деревянной решеткой³. В этом адмиралтействе имелись уже магазины для запасных вещей и судовых материалов, шлюпочный сарай, мастерские и дом для конторы над портом. Недалеко от пристани, в адмиралтейскую ограду вдавалась небольшая церковь или, скорее, часовня, построенная в 1784 году, по распоряжению Мекензи, во имя Николая Чудотворца. Дорога от пристани в Балаклаву вела несколько в гору, по ее береговому уступу, и была еще при Мекензи обсажена тополями. В след за адмиралтейством, по левую руку этой дороги, тянулось холодное деревянное строение, в котором помещались лавки; а напротив них, по правую, шли дома некоторых офицеров и других обывателей, преимущественно поставщиков на различные потребности для флота — имевших надобность постоянно проживать в Севастополе. Большая часть частных дворов обсажена была, точно также, фруктовыми деревьями и тополями. Отдельно от всего этого, по той же улице, напротив самого адмиралтейства к стороне пристани и левым крылом на площадь тянулась длинная казарма, которая, даже и в 1787 году, находилась несколько на дороге и не у места, и оставлена была в покое по недостатку других строений для помещения команд, а для благообразия была чистенько выбелена и заслонена со своего фасада, от пристани, рядом цветовых кустов и отчасти стволами тополей, составлявших аллею по главной или Адмиралтейской улице⁴. Все военные суда на время зимовки подтягивались к берегу, по наиболее удобным или глубоким местам Южной бухты, и берег в таких местах обделан был, по возможности, гладким камнем или же сделаны были от него прочные деревянные сходни. А около этих судовых пристаней выстроены были сараи, для склада на зиму корабельных вещей, и небольшие казармы, для помещения караульных людей, кухонь и отчасти корабельных команд. Три наличные корабля имели свои пристани в небольшой, но более глубокой бухте, находившейся рядом с гаванью, с ее западной стороны, напротив Графской пристани, и эта бухта получила название «Корабельной бухты». На длинном и плоском мысе, огибавшем эту бухту с востока, находилась пристань корабля «Св. Павла», которым командовал Федор Федорович Ушаков; тут же была и его казарма, и мысок этот получил название «Павловскаго». В самом углублении Корабельной бухты устроена была пристань для килевания кораблей, или то, что называлось тогда «киленбанка», и в 1787 году отделывались краны для постановки мачт⁵. На самом возвышении того же западного берега Южной бухты заложено было довольно большое каменное здание под больницу⁶.

Все новые постройки, как было уже сказано, особенно успешно предпринимались и возводились именно потому, что тесаный камень добывался готовый из окрестных развалин, и к местам, где строились дома, флотские команды его подвозили на судах. А все это вместе и составило то, что могла назваться в это время «севастопольским портом». В городе чувствовался однако недостаток в пресной воде. В 1784 году Мекензи уже начал, как было прежде сказано, проводить ее из хороших ключей, находившихся от нового города к югу в пяти верстах, и даже, как видно из его донесений, положены были водопроводные трубы от источников на расстоянии сажен до 400; но покуда, за недостатком средств, работа на зиму этого же года была приостановлена, а после того более не возобновлялась. Колодцы же были устроены вокруг рейда в разных местах, по балкам, на северной и южной его стороне — и это конечно составляло тогда значительное затруднение в доставке воды для самого города и на суда, которые могли находиться в гавани. В донесении князю Потемкину от 28-го января 1787 года⁷ Войнович жалуется на этот недостаток, и говорит: «Крайняя надобность провести текущую воду в Севастополь, как для обывателей оного; а еще нужнее если случится скорое флоту вооружение, то источник пресной воды у берега значительно ускорит его готовность к исправному выходу в море».

Таково было состояние Севастополя в начале 1787 года.

Потемкин был основателем этого порта по существу главного дела, то есть: по силе его потребности для нашего черноморского флота. И он же продолжал его строение и дальнейшее развитие в этом смысле.

Все анекдотисты Потемкина, и большая часть его биографов, считали за долг распространяться всего больше о его странностях и причудах, а только вскользь упоминать о его государственной деятельности — что едва ли будет справедливо. Они же все не уставали приписывать ему какие-то фантастические побуждения и личные честолюбивые замыслы на. востоке. В сущности же он, одинаково со всеми пособниками и членами кабинета нашей императрицы — и много усерднее прочих — всеми мерами и способами тушил то пламя войны, которое пробивалось уже. и готово было вспыхнуть на всей нашей западной границе. Это безошибочно можно было видеть изо всех тогдашних его действий. Потемкину самому, как лицу, посвятившему все свои труды и помышления на известную долю административной деятельности, сохранение мирного положения для нашего государства — в его личных и исключительных видах — было тогда нужнее, нежели кому бы то ни было в нашем государстве. Флот наш на Черном море — один из главных предметов его заботы — еще был довольно малосилен, как это хорошо видно из вышеприведенного списка его судов. Повальные болезни только что перед тем продолжали свирепствовать на всем пространстве новоприобретенной нами новороссийской местности. Оне заставляли повсюду сохранять карантинное положение, лишали нас многих полезных деятелей: так умер в 1779 году Софрон Борисович Шубин, в 1783 г. Клокачев, а в 1785 г. Мекензи и многие другие офицеры. Госпитали наши долго наполнены были болящими и умирающими — и дело защиты наших провинций, устройства их пограничных оборон, доставка строительного материала на верфи и флот, постройка военных судов, сборы на них команд, всяких специалистов и офицеров — встречали многочисленные остановки и затруднения. Кроме того, Потемкину необходимо было добыть кредит и средства для своих дальнейших действий по части организации края. А для этого ему необходимо было показать, как говорят — «товар лицом», и надлежало убедить императрицу освятить Тавриду своим присутствием. Организовать такое путешествие и для такой цели стоило ему немалых трудов и забот. Мы видели, что уже с 1784 года начали делаться приготовления к принятию императрицы в Севастополе, и Мекензи тогда уже расчищал для этого аллеи, прокладывал дороги, строил павильон и пристани. Сверх того необходимо было повсюду приготовить прием и помещение для многочисленной свиты, которая должна была ее сопровождать — сделать путь удобным к достижению Севастополя, то есть: на расстоянии слишком двух тысяч верст приготовить: лошадей, стол и развлечения для многочисленных и знатных посетителей, в такое еще время, когда средства для всяких переездов по России были бедны, а местами и вовсе недостаточны. А все это потребовало не малых забот от самого распорядителя, не мало его уменья, не мало вкуса и такта.

Поездка эта, после многих отсрочек и ожиданий, была, наконец, решена на 1787 год.

Подробности этого пышного путешествия нашей императрицы в южный край к нашему предмету не относятся и многими у нас были уже описаны⁸. Мы скажем только вкратце: что 2-го января 1787 года выехала императрица из Петербурга в Царское село. 7-го она тронулась в путь далее на юг, по старой большой смоленской дороге. Весь ее поезд состоял из сорока карет и более ста саней. В этом поезде помещалась ее блестящая и многочисленная свита, иностранные послы и придворная прислуга. От пяти до шестисот лошадей готовилось для этого на каждой станции. Вечером — дорога, и по ее сторонам леса и окружные возвышения, освещались разноцветными огнями. На ночь 29-го января императрица приехала н Киев, и здесь прожила до вскрытия Днепра и привода галер. 22-го апреля, она отправилась на галерах по Днепру и вышла на берег 9-го мая в местечке Новые Кайдаки, недалеко от нынешнего Екатеринослава. На ее дальнейшем пути, к ней присоединился тогдашний наш союзник, император австрийский Иосиф II, и многие другие знатные лица. 12-го мая, вместе со всеми ими, императрица прибыла в Херсон. Здесь, 15-го, были спущены со стапеля, в присутствии ее и всех гостей, два корабля и фрегат. Один из кораблей — первый 80-пушечный корабль черноморского флота — был назван, в честь императора Иосифа II, его именем; другой, 66-пушечный — именем «Владимир»; фрегат получил имя в честь великого князя, сына наследника престола — «Александр»; а вместе дано было право князю Потемкину, в его звании главнокомандующего черноморским флотом, поднимать кейзер-флаг, составлявший впоследствии принадлежность судов, на которых присутствовал генерал адмирал из императорской фамилии.

17-го мая императрица выехала из Херсона, 19-го — миновала Перекоп и 20-го приехала в Бахчисарай. 22-го мая, в 8 часов утра, они выехала из Бахчисарая и к полудню остановилась в павильоне, построенном для нее на Инкерманских высотах.

Здесь подан был обед. В числе гостей, за столом императрицы, находился австрийский император, посланники: австрийский — Кобенцель, французский — Сегюр, английский — Фицгерберт, князь Потемкин, принц де Линь, принц Нассау и прочие лица свиты государыни — в том числе несколько дам. При начале обеда, когда музыка стада играть, против императрицы, на большом окне, отдернута была занавесь и перед ней открылась перспектива севастопольского рейда.

В левой руке — расстилались зеленые холмы, перерезанные бухтами, испещренные деревьями, развалинами, домиками, и замкнутые бурыми горами южного берега Крыма. Вправо — целый ряд береговых возвышений как бы склонялся к стороне Инкермана. Между ними, по впадинам, мелькали домики и высокие, темно-зеленые, колонны южных тополей. Море бесконечным щитом облегало всю эту роскошную перспективу холмов, между которыми, как широкая бурая лента, к широкому подножию павильона, протягивался длинный залив или рейд. По этому заливу тянулась линия наших военных судов, прямая, стройная линия. На ней появился кейзер-флаг главнокомандующего и с обоих бортов кораблей раздались выстрелы. Дым от них клубами разостлался в обе стороны. Он закутал эскадру и примешал новое, живое движение на красивом ландшафте.

После обеда императрица осматривала Инкерманские развалины и главные пещеры. Перед ней был новый красивый пейзаж: цветущая долина Биюк-Узеня, Черной речки или Инкерманки, как у нас ее называли тогда. Устье покрыто было волновавшимся камышом. Напротив спуска возвышалась утесистая известковая гора и целая широкая лента зелени шла влево, и уходила вдаль между горами.

Все гости спустились к пристани. Здесь ожидали императрицу катера, с вызолоченными бортами. Солнце светило ярко, и потому они были накрыты зелеными шелковыми навесами. В корме, для сиденья, положены были мягкие бархатные подушки, украшенные золотой бахромой с кистями. В средине, такие же чехлы прикрывали сложенный шлюпочный рангоут. Красивые сильные гребцы одеты были в белые тонкие русские рубахи. На них были круглые блестящие черные шляпы, украшенные перьями и золотым галуном. На руле, на катере императрицы, сидел штаб-офицер, державший в руке сигнальный боцманский свисток, на большой серебряной цепочке. Когда императрица села, весла упали на воду, и катера быстро тронулись вдоль рейда к линии военных судов, которых числом было 29, как показано выше в приведенной таблице; 8 транспортных составляли вторую линию к северной стороне рейда.

Все люди на военных судах стояли по бортам, вантам и реям. Как только катер императрицы отошел от берега и на его флагштоке был поднят штандарт, то все суда флота и крепостей, каждое и каждая, приветствовали императрицу 101-м пушечным выстрелом и криками «ура». Она проехала, со всей свитой своей, вдоль флота, и эскадра ее шлюпок постепенно увеличивалась новыми шлюпками, подходившими с судов стоявших на рейде, причем вся эта флотилия сопровождала ее до пристани. У пристани встречали императрицу наличные сухопутные войска, адмиралтейские команды и народ, собравшийся отовсюду; а с сухопутных батарей на мысах снова произведен был пушечный салют. Императрица всех приветствовала, и отправилась в дом, бывший Мекензи, а теперь обращенный во дворец. Ее гости и свита расположились по ближайшим домам. Для придворной прислуги поставлены были палатки. Вечером все здания города и гавань были освещены.

На другой день, 23-го мая, было воскресение и императрица слушала обедню в единственной тогда церкви города. После обедни она принимала у себя начальника севастопольской эскадры и порта — графа Войновича, флотских капитанов и прочих офицеров, с их семействами, и все они подходили к ее руке. После обеда, когда южный жаркий день сделался несколько прохладнее, императрица, вместе с императором Иосифом, ездила на флот — причем некоторые суда, под парусами, маневрировали по рейду и снова произведена была пальба из пушек. Затем императрица осматривала Корабельную бухту и другую соседнюю с Южной, которая составляла тогда купеческую гавань и наполнена была прибывшими к Севастополю коммерческими судами.

23-го, вечером, снова город был освещен; а во время вечерней прогулки императрицы по площади, в различных местах бухты, был устроен фейерверк, и сверх того бомбарда «Страшный» разрушала бомбами деревянный городок, нарочно для того устроенный на северной стороне, и произвела в нем взрыв, дополнивший общее разнообразное и очаровательное впечатление превосходного южного вечера.

Два дня, проведенные императрицей в Севастополе, были торжественными праздничными днями в уединенной жизни наших моряков, в этом отдаленном, от общей их родины, местечке. 24-го, в У часов утра, все они провожали ее по дороге в Байдарскую долину и снова к вечеру встречали у павильона, на Мекензиевых высотах, где она проехала на ночь в Бахчисарай.

После того императрица посетила еще некоторые места в Крыму, и по дороге на Москву, 11-го июля, возвратилась в Петербург.

* * *

А между тем, даже и во время пребывания императрицы в Крыму, заметно уже было некоторое неблагоприятное для нас настроение при дворе турецкого султана. Булгаков приезжал, по этому поводу, видеться с Потемкиным в Херсоне и снова, на шхуне «Измаил», возвратился в Константинополь.

Турция тогда имела весьма оригинальный обычай объявлять войну. Дело начиналось прямо с того, что нашего константинопольского посланника заключали в военную тюрьму или замок, под стражу. Так было в 1768 году с Обрезковым, так и теперь, 5-го августа 1787 года, поступили с Булгаковым.

Но еще прежде нежели Булгаков был арестован, то есть: еще в июле месяце этого года, мы имели известие о выходе из Беюгдере⁹ довольно значительной турецкой эскадры, и Войнович получил от Потемкина приказание выступить из Севастополя со флотом и крейсеровать у крымских берегов; а потом, 10-го августа, он получил, от него же, вторичное приказание о взятии всех возможных военных предосторожностей, и потому, как значится в донесении Войновича от 13-го августа, он «рассудил войти в севастопольскую гавань и сделать в оной нужные укрепления; а также запастись всем необходимым на военное время»¹⁰. В море, во время плавания, он покуда никаких военных судов не видал.

Меры, которые были приняты к обороне Севастополя на случай нападения на него со стороны моря, можно видеть из донесения Мордвинова князю Потемкину от 12-го августа¹¹:

«Фрегаты «Поспешный», «Осторожный» и корабль «Бомбардирский», выведя на рейд, поставил при самом входе севастопольской гавани, где также приказал занять место и двум пинкам, вооружив каждый двадцатью четырьмя пушками. Ветхое судно «Хотин», укрепив как можно скорее, велел я снабдить артиллерией, старые батареи усилить военными орудиями и на низменностях мысов, составляющих вход порта, построить новые; на восточной стороне места, где назначено быть севастопольской крепости¹², приказал я поставить две мортиры и две гаубицы, а под самой крутостью берега стать судну «Хотину». На сих батареях расположено будет 40 пушек 12-фунтовых, 8 единорогов 18-фунтовых, две гаубицы 1 пудовые и две 3-х пудовые мортиры. Прочие мелкие орудия поставлены будут по мысам внутри гавани. Я приказал отрядить пристойное число людей за лесом, для делания туров, также приготовить набитые песком мешки к употреблению вместо брустверка».

Все эти распоряжения сделал Мордвинов во время пребывания своего в Севастополе, в отсутствие Войновича. Положение старых укреплений, сделанных в 1783 году де Бальменом можно видеть на карте Клокачева за этот год; а большую батарею, о которой Мордвинов говорит как о будущей крепости — на карте Биллингса 1797 года (под литерой h).

Известие о насильственной мере, принятой в Константинополе относительно вашего посланника, еще не поспело к нам дойти, как уже в половине августа значительная турецкая эскадра появилась у Хаджи-Бея. Она состояла из трех линейных кораблей, одного фрегата, девяти еще других мореходных судов и двадцати галер, фелюк и тому подобных — прибрежных.

Но даже и в виду этой эскадры, мы надеялись на сохранение мира, как это можно заключить из донесения Н.С. Мордвинова князю Потемкину от 17-го августа, из Херсона. Мордвинов представляет ведомость¹³ судам всего флота и говорит:

«На корабле «Владимир» и фрегате «Александр», мачты и стеньги поставлены и вооружаются. К следованию в Кинбурн для получения остального груза, они не прежде готовы будут первых чисел сентября. Галеры к оному же времени поспеют. Во флот и во все порты о оказании туркам дружбы и благоприятства повеления посланы. Не угодно ли будет, вашей светлости, повелеть мне, когда эскадра наша придет к Кинбурну, послать к начальнику турецкого флота и к очаковскому паше объявление о дружелюбии и благоприятстве со стороны нашей».

По ведомости, представленной Мордвиновым, значилось, что из наших военных судов в готовности на Лимане находились: во-первых, у Пристани Глубокой на брандвахте — 26-пушечный малый фрегат «Св. Николай». Потом — присланные из Севастополя, в помощь к проводке новых корабля и фрегата, за очаковское мелководье, стояли у Кинбурна фрегат «Скорый», под командой капитан-лейтенанта Обольянинова, и 12-пушечный бот «Битюг», под командой штурмана Кузнецова. Кроме того, был отдан приказ о высылке из Севастополя, к стороне Кинбурна, для наблюдения за движениями судов турецкого флота, еще одного корабля и двух фрегатов. Вообще же, за исключением вышеупомянутых двух фрегатов и бота, и за отделением еще малых судов на брандвахты и в разные посылки, оставалось в Севастополе в полной готовности к выходу в море, еще 18 военных судов.

21-го августа, точно также без объявления о начале войны, мелкие суда турецкой эскадры приблизились к фрегату «Скорому» и боту «Битюгу» и их атаковали. Обольянинов не располагал уступить место боя мелким турецким судам. Он подпустил их на близкую дистанцию и встретил передовых ядрами и брандскугелями, а потом картечью. При всем том, в виду большого превосходства неприятеля и после довольно жаркого дела, продолжавшегося, с перерывами, часа два, он вынужден был отступить к Глубокой Пристани под прикрытие своих батарей.

Самое объявление войны, за тем уже становилось одной формальностью: дело было начато — военная плотина прорвалась, и дальнейших событий удержать было нельзя. С осени же 1787 года стали у нас готовить сильную эскадру в Кронштадте для действий против Турции в Архипелаге. Войска наши в Новороссии поспешно потянулись к сборным пунктам; а Войнович получил от Потемкина записку такого содержания:

«Подтверждаю вам», писал ему Потемкин, «собрать все корабли и фрегаты и стараться произвести дело, ожидаемое от храбрости и мужества вашего и подчиненных ваших. Хотя б всем погибнуть, но должно показать всю неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявите всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его, во что бы ни стало, хотя б всем пропасть».

И действительно: по прежним примерам и по тем усилиям, которые мы употребили на сооружение нашего черноморского флота — мы вправе были от него ожидать хорошего содействия нашим военным операциям на предстоявшую войну. Припоминая подвиги наших небольших отрядов у Балаклавы и Суджук-Кале, под начальством Кинсбергена, при первых столкновениях наших с турками на море в прошедшую войну — когда наш флот составляли еще только плохие «донские корабли», когда на этих малых военных судах приближались мы бесстрашно к двухпалубным турецким линейным кораблям на ближайший выстрел, приводили их в замешательство и обращали в бегство — мы вправе были ожидать еще лучших успехов теперь, когда у нас имелось уже 15 настоящих боевых судов, не считая малых. Наши флотские команды, наши офицеры, доказали свою неустрашимость, и все дело, по видимому, оставалось только за удачным выбором энергического предводителя.

Кроме упомянутого письма от Потемкина, Войнович получил еще предписание и от Мордвинова от 24-го августа, в котором было сказано, чтобы он с эскадрой своей шел искать турецкого флота к Варне, напал на него и старался его там истребить.

31-го августа Войнович выступил из Севастополя, имея у себя в эскадре 3 линейные корабля и 7 фрегатов; все прочие военные суда, как значилось в его донесении, были ветки и не могли держаться в море в осеннее время¹⁴. 8-го сентября он приблизился к мысу Кальякрии. Но здесь был встречен жестоким штормом от WNW (западо-северо-запада), который стал прижимать эскадру к турецкому берегу.

«Корабли и фрегаты имели великую качку», писал Войнович в своем донесении князю Потемкину 24-го сентября, «и открылась во всех судах течь: 9-го числа в 8-м часу по полуночи, на корабле «Слава Екатерины», на котором я был, изломало многие винт-путины¹⁵, порвались винты; а потом переломало все три мачты, которые и упали в воду, и прибыло в нем воды до 10 фут так, что отливаясь всеми помпами, ведрами и ушатами, оная не убывала. В то же самое время видно было, что ломает и на прочих кораблях и фрегатах мачты. Видя я такое несчастие, осталось мне только одно старание: спасать корабли; и как корабль «Слава Екатерины» превосходная течь привела оной до крайней опасности, будучи изломан даже румпель, то я хотя и на открытом море, и не имея в виду берегов, но имев 40 сажен глубины только, приказал из отчаянности, дабы способнее было выливать воду бросить якорь, который, по «частию, отдав 170 сажен канату, удержал, и двое суток отливались. Оный шторм продолжался пять суток, после которого все старались с запасными стеньгами¹⁶ и реями спасать суда и довести оных до порта. Исключая корабль «Марию Магдалину» и фрегат «Крым», прочие все благополучно пришли; один фрегат «Георгий», за противным ветром, не вошел в гавань, а стоит на якоре противу мыса Херсонеса, и после перемены ветра, надеюсь, что и корабль «Мария Магдалина» спасется и придет к своему порту».

Но несчастье было больше, нежели как полагал Войнович: фрегат «Крым» пропал без вести, а корабль «Мария Магдалина», находясь в самом отчаянном состоянии, был занесен в Константинополь и захвачен в плен.

Войнович писал Потемкину о своем крайнем огорчении и жаловался на дурные качества своих судов. «Не было никаких недостатков ни в рачении, ни в усердии, ни в осторожности, ни в искусстве; а все произошло от слабости судов и снастей», говорил он. «Хотя шторм прежестокий был, но если бы все крепко было и качество судов лучшее, все устояло бы».

После сражения фрегата «Скорого» и бота с турецкой флотилией на Лимане 21-го августа, Мордвинов поспешал принимать все меры к защите своих новых судов: корабля и фрегата, находившихся у Глубокой Пристани. Он распорядился, чтобы к ним подвезены были из Херсона орудия, которые еще не были на них поставлены; потом вооружил все наличные транспортные суда, находившиеся в Днепре, привел их к кораблю и усилил береговые батареи. Кроме того успел скоро, туда же, подвести из реки еще 2 галеры.

Вообще, военные наши историки не сделали нам никакого объяснения, почему именно первое движение турок в начале этой войны обнаружилось общим их стремлением к стороне Очакова и Херсона. Выло ли это традиционное их пренебрежение к Ахтиару и южному крымскому берегу, или нежелание состязаться с нашим флотом; или же, может быть, более основательный расчет действовать сосредоточенно со стороны пункта, наиболее задавшегося в нашу территорию? Во всяком случае, нам очень хорошо известно было тогда, что начало их военных операций происходило под руководством разных техников по этой части, прибывших в качестве волонтеров от наших истинных противников — с запада Европы. Так как, например, укрепление Очакова происходило под руководством французских инженеров; а в числе штабных распорядителей по другим частям находились английские, прусские и шведские офицеры¹⁷. А потому и думать можно, что первые наступательные действия турок, весьма сознательно направлены были в разрез нашей операционной, или, скорее, оборонительной сухопутно-морской линии, простиравшейся по Бугу на Кинбурн, Перекоп и Севастополь. Наш знаменитый Суворов, назначенный, по первой же военной тревоге, начальствовать нашими сухопутными силами в южных частях Новороссии, не замедлил это понять. Он принял все меры, чтобы воспрепятствовать этому движению, и — первая, самая упорная борьба, завязалась на Днепровском лимане.

В числе главных кондиций, которыми обусловливали мы заключение Кючук-Кайнарджийского трактата, заключалось удержание за нами Кинбурна. Следовательно, его стратегическое положение было и тогда уже достаточно взвешено — оставалось им воспользоваться. Кинбурн и Очаков составляли как бы геркулесовы столбы для входа в Лиман и для доступа к нашему новому адмиралтейству в Херсоне, со стороны моря; а коса кинбурнская не представляла никакой твердой защиты от нападения на нее с сухого пути. Но Суворов поставил на ней сильную батарею и, при небольшом пособии со стороны судов нашего флота, мог не допускать в залив турецкие большие суда. Туркам приходилось овладеть с боя Кинбурном — что также согласовалось и с видами Суворова, которому не хотелось давать им повод искать других мест для атаки и развлекать наши силы, при посредстве демонстраций на другие пункты по берегам крымского полуострова.

Присутствие такого военного деятеля как Суворов чувствовалось в воздухе. Даже все наши моряки были наэлектризованы и все рвались к тому чтобы заслужить его одобрение. А так как, ко всему этому, турецкие суда отделялись от своего флота и пробовали бомбардировать кинбурнские укрепления, то бездействие наших собственных судов начинало приводить в негодование наших флотских офицеров. Таким образом, 16 сентября, командир одной из наших галер «Десны» мичман Ломбард, по первому же его назначению к действию, ушел вперед от своей эскадры, успел судну своему придать вид брандера, и атаковал 8 турецких судов, стоявших под Очаковым, с такой смелостью, что одно из них своими выстрелами пустил ко дну, а другое сильно повредил. Об этом обстоятельстве необходимо было здесь упомянуть и потому еще, что оно послужило как бы пробным камнем для характеров тогдашних главных начальников нашего флота и севастопольского порта. Мордвинов, по этому поводу, писал Потемкину про Ломбарда «хотя он поступил против неприятеля с превеличайшей храбростью; но как он ушел ночью с Глубокой без всякого повеления, то и за долг почитаю его арестовать и отдать под военный суд¹⁸».

На это донесение на другой же день он получил от Потемкина ответ: «Я прощаю вину офицера (то есть Ломбарда)» было сказано в ответе. «Но оправдав он хорошо свой поступок, (то есть, что он сражался и победил) уже должен быть награжден. Объяви, мой друг, ему чин — какой заблагорассудишь. Верный и покорный слуга князь Потемкин-Таврический».

В то же время, по настоятельному требованию от сухопутного ведомства, флотилия наша на Лимане постоянно усиливалась новыми судами из Днепра. Поспешно был вооружен старый починенный фрегат «Херсон», еще вооружено орудиями судно Бористен. Туда же приведены были все 7 галер, сопровождавшие императрицу до Новых кайдаков, а все другие суда, находившиеся под помещением императорской свиты, во время их плавания по Днепру, превращены были в плавучие батареи. Так как все это составляло тогда суда нашего черноморского флота, при посредстве которых мы совершили на Черном море пять военных кампаний, то не лишним будет здесь привести описание наименее нам знакомых тогдашних плавучих батарей, со слов такого лира, которое сполна могло испытать их употребление и действие.

В течение всего сентября месяца турецкий флот много был усилен и держался у Очакова, имея к стороне Лимана, восточнее этой крепости, свои более мелкосидящие суда. Пример мичмана Ломбарда, который отделался во время сражения с турками только одной, своей собственной, раной в ухо давал повод ожидать от нас более решительных действий, и Мордвинов предпринял со всеми своими судами наступательное движение: так, по крайней мере, он доносил Потемкину в исходе сентября. Передовой его отряд составлен был из одной плавучей батареи, которой предполагалось сделать еще только испытание, и двух галер. Начальником отряда назначен был капитан 2-го ранга Андрей Веревкин, а командирами двух галер: лейтенант Константинов и мичман Ломбард. Но все это назначение было сделано 3 октября только вечером; а ночь была до того темна, что Ломбард сначала не мог отыскать по заливу своей галеры; а потом Веревкин встретил такое же затруднение в сообщении по другим судам своих распоряжений относительно ночной атаки, и когда тронулся с места со своей батареей — то обе галеры за ним не последовали. К утру на рассвете, он оказался в самом близком расстоянии от центра турецкого флота, который не замедлил его атаковать, даже при содействии своих очаковских батарей — и можно было судить о числе боевых снарядов, которые посыпались от турок на батарею Веревкина. Последняя вооружена была четырьмя 36-фунтовыми пушками и двумя 18-фунтовыми единорогами. Борта ее сделаны были наподобие броневых, из двойной стенки с войлочной прокладкой — приблизительно толщиной всего до аршина; команды находилось на батарее 60 человек. Веревкин в донесении своем Мордвинову говорит: «Я бы держался до самой ночи, если бы не разорвало у меня пушки с левой стороны от носу, которым разрывом убило до 15 человек, чем навело такой страх на служителей, что насилу, при помощи мичмана Ломбарда и присланного от вас лейтенанта, мог собрать людей, которые бросились в палубу». Но, спустя полчаса, у Веревкина разорвало другую 36-фунтовую пушку и снова перебило до пятнадцати человек команды.

Мордвинов писал Потемкину: «Капитан Веревкин поступал с великим мужеством. Он имел все паруса расстрелянные, но поставил новые и ушел от нас из виду»¹⁹.

И действительно: после второго разрыва такой большой пушки, Веревкин нашел за лучшее уходить по ветру от турецкого флота — из Лимана в море. Его преследовали 6 неприятельских парусных судов. Турки почитали батарею Веревкина несомненным призом, и с ближайшего к нему турецкого фрегата, командир, через переводчика уже, кричал на нее, чтобы она сдавалась. Но Веревкин, допуская к себе неприятельские фрегаты почти до абордажной схватки, еще раз осыпал их картечью из остальных своих орудий — уже наводя их сам с Ломбардом, так как другой Офицер был у него убит, а команда решительно отказалась стрелять. А при этом разорвало на батарее еще и третью пушку. После того батарея была брошена на мель у Хаджи-Бея. Там подбежали из замка вооруженные турки и татары, и Веревкин с Ломбардом снова хотели их засыпать картечью из оставшихся у них единорогов, и уже обратили их на собравшуюся толпу: но уцелевшая команда батареи более не допустила их сражаться, и они взяты были в плен с остальными своими людьми. В последствии, на другой год уже, из константинопольской тюрьмы Веревкин доносил Мордвинову:

«Батарея столь хорошо была построена, а особливо в бортах сделанные из шерсти туры, что редкое ядро могло их пробивать, и особого никакого пороку не имела, кроме что весла надо поздоровее делать. При том туры — немножко повыше, чтобы человека закрывало. Только она биться под парусами неспособна. Что же принадлежит до пушек — то я удивляюсь, каким образом оне были приняты с заводов — как кажется совсем без пробы: так как чугун в изломе оказался как бы с грязью. Что же принадлежит до единорогов, коими я больше и оборонялся, то они хороши и способны; только станки коротки — так что, при всяком выстреле, единорог опрокидывался чрез задние колеса, и должно его было опять опрокинуть и поставить на место для пальбы. Я имел еще несчастие, что при всяком разрыве пушек батарея загоралась, так что с нуждой потушить могли».

Все это происходило со стороны нашей лиманской флотилии. Но еще прежде нежели Мордвинов послал Веревкина в атаку с его батареей, турки с исхода сентября работали на самой оконечности Кинбурнской косы. Туда из Очакова они подвозили туры и фашины. А Суворов, согласно принятому им образу действия, в этом им не препятствовал и допустил их высадить туда, постепенно, до 5000 тысяч человек войска. Наконец 1-го октября, с утра, турки были атакованы нашими войсками. Суворов надеялся также и на диверсию со стороны нашей флотилии, но этого не было сделано, и сражение самое упорное затянулось еще более потому, что турецкие суда действовали беспрепятственно по нашим войскам из своих орудий, в виду нашей флотилии. Это сражение сопровождалось, однако, страшным убийством, произведенным в рядах турок и окончилось, при лунном свете, почти к полуночи на 2-е октября, полным истреблением всего турецкого отряда, телами которого усеяна была вся Кинбурнская коса.

После ухода Веревкина со своей батареей из Лимана, турецкие суда еще по временам приближались к Глубокой и завязывали с нашими судами перестрелку, а 13-го октября весь турецкий флот ушел к стороне Варны. Потемкин был очень недоволен бездействием Мордвинова²⁰.

Примечания

1. Эта ведомость за 1-е марта 1787 г.

2. Пристань или местечко на северном берегу Днепровского лимана, близко к устьям Днепра.

3. Все эти сведения собраны из разных разрозненных документов морского и московского архивов.

4. Впоследствии «Екатерининской».

5. Из донесений Войновича князю Потемкину в делах последнего.

6. Тоже в донесении Войновича.

7. В делах князя Потемкина-Таврического, хранящихся в морском архиве.

8. В особом журнале, изданном в 1789 году; несколько статей в «Морском Сборнике» и во многих других печатных изданиях.

9. Константинопольский порт в 15 верстах от города.

10. В делах князя Потемкина.

11. Дела князя Потемкина.

12. Т. е. на том мысе, где находился дворец.

13. Эта ведомость приведена была выше.

14. Донесение Войновича 24-го сентября 1787 года, в делах Потемкина.

15. Т. е. железные скрепы у борта корабля, удерживающие ванты или боковые мачтовые канаты — удерживающие, в свою очередь, мачты в вертикальном положении.

16. Вторые к верху мачтовые деревья.

17. В делах Потемкина и разных донесениях, имеющихся в московском архиве — в документах, относящихся до турецкой войны.

18. Донесение Мордвинова 16-го сентября 1787 года, в делах Потемкина, находящихся в общем морском архиве.

19. Мордвинов находился у Глубокой. Эти все донесения в делал Потемкина в морском архиве.

20. Это видно из письменных оправданий Мордвинова, имеющихся в делах.