«Генеральному прокурору СССР...» (дело Н.И. Полотая)

Имя крымского поэта-сатирика Николая Исидоровича Полотая (1909—1987) хорошо известно читателям. Полотай — автор более десятка книг: «Конкретное предложение» (1933), «Басни» (1956), «Дружба и служба» (1958), «В шутку и всерьез» (1960), «Леночкина пропажа», «Переполох» (1962), «Девичий характер» (1963), «Не указывай пальцем» (1964), «Крымские веснушки» (1966), «Вдоль и поперек» (1969), «Хрустальная вода» (1976), «Бурьян с корнем вырывать» (1977), «Родные берега» (1978), «Кибернетический петушок» (1979), «Дело тонкое, деликатное», «Черноморская Мадонна» (1984), «Сто скоморошин шута Балакиря» (1985) и др.

Один из ведущих сатириков Крыма, Полотай испробовал свои силы в таких жанрах, как басня, фельетон, эпиграмма, сатирическая миниатюра, пародия, афоризм. Полотай создал целый цикл полюбившихся читателю «зооафоризмов»: «Баран, а весь в каракуле», «Гады, продвигаясь, вынуждены вилять», «Демократия джунглей в надежных когтях», «Еще не одной Собаке поставят памятник», «Идущий за стадом своей тропы не протопчет», «История львиного государства пишется кровью подданных», «Инакорогих отстреливают вне очереди», «К Золотому Тельцу — все скоты на поклон», «Не торопите обезьян выходить в люди», «Скоты пасутся и на Ниве Просвещения», «Стадо повинуется не мудрецу, а погонщику», «Чествуя Льва, не забывай о собственной чести»

Словом, веселый и остроумный был человек. Как-то раз на заданный ему вопрос, является ли он участником войны, Полотай без запинки ответил: «Я — участник жизни».

Лишь немногим известно, что этот весельчак, острослов и балагур провел 10 лет «в местах, не столь отдаленных».

16 марта 1937 года 28-летний заведующий литературным отделом редакции газеты «Крымский комсомолец» Николай Полотай был арестован органами НКВД. Следствие длилось более полутора лет. 2 ноября 1938 года Выездной Сессией Военной Коллегии Верховного Суда СССР Н.И. Полотай, как «участник антисоветской право-троцкистской террористической организации», был приговорен к тюремному заключению сроком на 10 лет, с поражением в политических правах на 5 лет и с конфискацией всего лично принадлежавшего ему имущества

Реабилитирован был в июле 1956 года. Как вспоминали его друзья, «вернулся Николай Исидорович после хрущевской оттепели, даже позднее: было еще 5 лет «по рогам» (поражение в правах). С виду — старик, зубов нет, венчик вокруг лысины поредел, но, как выяснилось, природная неукротимая энергия осталась при нем».

В следственном деле Н.И. Полотая (Д. 08484) сохранилось написанное им 14 октября 1954 года заявление на имя Генерального прокурора СССР. Заявление представляет собой яркое свидетельство человека, ставшего одной из тысяч жертв «большого террора», о той эпохе.

Предлагаю читателям ознакомиться с этим документом, который публикую с некоторыми сокращениями.

«Генеральному Прокурору СССР тов. Руденко
от гр. Полотая Николая Исидоровича, 1909 г. рождения,
осужденного в 1938 г. по ст. 17-58-8 и 58-11,
ныне работающего на Кутаисском машиностроительном заводе
«Горняк» начальником измерительной лаборатории [...]

Заявление

Убедительно прошу пересмотреть мое «дело». В 1937 году я был арестован по доносу и осужден на 10 лет. Материал обвинения был от начала и до конца ложный и провокационный, о чем изложу ниже.

Коротко моя автобиография. Родился в 1909 году в гор. Севастополе. Отец из бедняков. С девяти лет отец работал батраком, водил слепых (был поводырем). С 12 лет работал в городе рабочим на пивоваренном заводе, потом служащим, потом кустарем. В 1905 году принимал участие в подпольной работе (гор. Севастополь) — хранил типографский шрифт, переправлял оружие политзаключенным в тюрьму, скрывал большевиков, участвовал во взрыве Севастопольской тюрьмы и освобождении политзаключенных — 21 смертника в 1907 году и т. д. Последние 20 лет работал колхозным пчеловодом. Много реи премировался как один из лучших пчеловодов Крыма. Дважды был участником Всесоюзной с[ельско]-х[озяйственной] выставки. [...] В данное время (ему 72 года) отец лежит тяжело больной, прикован к постели (рак пищевода и желудка).

Мать из крестьян, работала официанткой в кондитерской, прислугой. После замужества — домохозяйка. У меня был еще брат Александр. Работал аспирантом в Ленинградском институте физкультуры им. Лесгафта. С первого дня Второй Отечественной войны добровольном ушел на фронт. Служил командиром, потом в тылу у немцев командовал партизанским отрядом. Был по болезни списан, но потом вторично добровольно ушел на фронт. Награжден. В 1943 году был убит на Ленинградском фронте (документы имеются в институте). После смерти Александра отец в 1944 году внес 100 тысяч рублей на оборону страны и 100 кг меду раненым бойцам.

Я учился в Севастополе. После ссоры с отцом в 1927 году я уехал в Симферополь. (Я тогда еще не знал революционное прошлое моего отца, а знал, что он «кустарь». Настоящее я узнал о нем уже в 1949 году, когда вернулся в Крым.) В Симферополе я работал на разных стройках, заводах чернорабочим, слесарем, шофером, мастером и т. д. С 1930 года работал на низовой руководящей комсомольской работе (секретарем К[омитетов] С[оюза] М[олодежных] организаций на заводах).

В 1933 году со дня организации газеты «Крымский Комсомолец» я стал работать в аппарате редакции зав. отделом. Одновременно вел работу в Крымском отделении Союза Советских Писателей и в Крымском ТРАМ'е (Театре Рабочей Молодежи), имел печатные издания (сборник стихов, массовые песни и т. д.).

В 1937 году (15/III) я был арестован «за связь с Жуковым В.». Жуков работал у нас зам. редактора, а потом в Крымском обкоме ВЛКСМ. Его арестовали как «врага народа». Но через некоторое время, кажется, выпустили, т. к. меня о нем больше не спрашивали, а стали «связывать» с М. Вейсом — ответственным секретарем Крымского литературного альманаха «Подъем», в котором я печатался. Обвинение заключалось в том, что я должен был знать, что М. Вейс — «враг народа». А Вейс обвинялся в том, что должен был знать, что редактор альманаха — он же и культпроп О[тдела] К[ультуры] ВКП (б) — Ольховый — «враг народа». Я просидел под следствием с 16 марта 1937 года по 2 ноября 1938 года. В ходе следствия мне приписывалась связь с разными лицами, которые были арестованы, но они все отпали. В отношении Вейса я показал, что относительно хорошо его знаю как писателя, работника С[оюза] С[оветских] П[исателей], был у него два или три раза дома (сдавал материалы о Н. Островском — новые мною найденные в Евпатории, и о Маяковском); дружбы, правда, с Вейсом не вел особой, т. к. день и ночь был занят в редакции. Целый год мое «дело» направлялось в разные судебные органы и возвращалось. 2-го ноября 1938 года в Крым приехала Выездная Сессия Военной Коллегии Верховного Суда СССР и меня «судили». Нас (человек 100) выстроили по коридору на расстоянии 20—30 шагов лицом к стене и каждые 2—3 минуты мы передвигались. Таким конвейером я был введен в комнату, где сидело трое человек и один, очевидно, из местного НКВД. Я был «четырехвопросник» (были и «трехвопросники»). Задали 4 вопроса:

1. Фамилия, имя и отчество?

2. Получил ли обвинительное заключение?

3. Признаешь ли себя виновным (Да или нет?).

4. Что просишь от суда? («Последнее слово»).

На 3-й вопрос я ответил «нет». На 4-й сказал, что обвинительное заключение — ложь от начала до конца и не соответствует даже следствию, т. к. об этом даже не было вопросов, и просил вести судебное следствие и я легко докажу, что все — провокация и ложь. Но судебного следствия, конечно, никакого не было. «Судили» меня ровно 3 минуты (здесь и далее выделено Полотаем. — С.Ф.), т. е. то время, что я ответил на четыре вопроса. Говорить больше не дали и сказали: раз не признаешься — все И вывели. Это был т. н. «суд». Мне дали 10 лет и 5 лет поражения в правах. В приговоре было мне зачитано, что я являюсь участником право-троцкистской террористической организации, существовавшей в Крыму и подготавливавшей покушение на В.М. Молотова. (Правда, в приговоре, который дали мне подписать уже в лагерях, о подготовке покушения на Молотова не было указано).

О подготовке к террору и вообще о терроре не было и речи в предварительном следствии, никаких документов или вещественных доказательств мне не было предъявлено. Никакой вины я не признавал ни на предварительном следствии, ни на суде. Не было и доказательств, что я участник какой-то мифической организации.

Отбывал наказание в тюрьме и в лагерях. В 1940 году я разбился, работая на золотых приисках на Колыме. Год лежал без движения и 3 года потом ходил на костылях (работал лекпомом).

В 1947 году был освобожден по окончании срока и приехал в Грузию (г. Кутаиси), где 14/IV-47 г. поступил на Кутаисский машиностроительный завод «Горняк» слесарем, потом работал контролером, мастером; занимался, сдал гос. экзамен и стал работать начальником измерительной лаборатории. За все время работы (свыше 7 лет) не имею ни одного взыскания; работу исполняю честно и добросовестно, как и всегда везде работал.

В начале 1949 года я написал на имя Берия в Москву заявление о пересмотре моего дела, где полностью описал «методы» допросов и фабрикации дел. Ответа не получил. Но меня через некоторое время арестовали, предъявив снова старую статью 17-58-8 и 58-11. (Это был период, когда снова брали бывших осужденных и отправляли в ссылку). Я думал, что пересмотр будет вестись в МГБ, но мне сказали, что пересмотра не будет, а просто сошлют в Сибирь. И после трех — четырех вопросов «следствия», во время которого спрашивали: когда, где был осужден и где работаешь, — мне сказали: «подпиши, следствие закончено». Я не стал подписывать и сказал, что я думал, что вы будете разбирать мое дело; что я ни за что 10 лет просидел; что раз мне предъявили такие пункты обвинения, то спрашивайте, расследуйте, как и полагается по советским законам. Но этого делать не стали, говоря: «мы же вас судить не собираемся». Тогда я написал министру МГБ Грузинской ССР Рухадзе заявление, в котором требовал следствия по советским законам и обязательного нахождения моего бывшего «дела», а также личного разговора. К счастью, мое «дело» было найдено и через месяц заключения я был освобожден «с полным прекращением «дела». Начальник С[екретно]-П[олитического] О[тдела] МГБ сказал, что меня в 1938 году юридически не имели права судить, т. к. никаких улик не было. Посоветовал писать в Верховный Суд заявление о снятии судимости. Я был восстановлен на работе на заводе и т. д. и продолжаю работать до сих пор. Кроме того, я продолжаю заниматься литературным трудом: напечатал в местной, тбилисской, крымской и центральной печати («Крокодил», «Труд») ряд произведений (стихи, басни, песни).

Вот мой путь. Вы можете сказать, что, мол, в 1937 году были перегибы. Но дело, мол, это уже прошлое, вы работаете, вас не притесняют и т. д. и т. п. Может быть, с формальной точки зрения это почти так. Правда, не совсем, ибо на местах столько перестраховщиков, столько людей, спекулирующих на твоем прошлом и ведущих интриги, что порой хоть вешайся. Но пусть даже так. Я знаю советские законы и всегда отстою свое право на труд. Но ведь дело не в этом! Зарабатывать на жизнь я смогу везде, я могу работать. Но ведь самое страшное — это то, что ты морально убит, то, что на мне лежит грязное, незаслуженное, гнусное пятно «врага народа» (пусть бывшего). Ведь в лагерях я больше переживал морально, что меня считают врагом народа, а не от того, что я был в холоде и голоде.

Я, всю жизнь считающий себя в душе чистым коммунистом и работающий честно, не щадя себя, я не мог и не могу до самой смерти согласиться с сознанием, что меня считали врагом народа. Меня в Крыму знали как стойкого, честного комсомольца (членом ВКП (б) я не был); мои песни распевали, мои стихи заучивались молодежью. В тяжелом обвинении не было, кстати, статьи 58-10, ибо ни в одной строке моих произведений и большой газетной работе не нашли антисоветского, антиобщественного.

Находясь в лагерях, будучи незаслуженно осужден, и находясь среди тысяч осужденных (где, конечно, были и настоящие враги), я не разложился морально, а наоборот, даже, может, стал крепче понимать коварные методы настоящих врагов народа, которые пролезли в органы НКВД. В лагерях меня называли «неистовым коммунистом», ибо я и там отстаивал ленинское учение. Это может Вам показаться парадоксом, но это было так и не только со мной. Я уже не говорю, каким также незаслуженным и гнетущим пятном ляжет тень на детей, которые должны будут указывать, что их отец был судим как контрреволюционер.

Я не прошу снять судимость, ибо снятие судимости — это прощение вины и чистый паспорт (так же, как и амнистия). Я прошу пересмотреть мое дело и реабилитировать меня».