4.4. Боспор в условиях новой дестабилизации в степях

Середина II в. до н. э. по многим причинам связывается с окончанием периода относительной стабилизации в Северном Причерноморье. Складывается впечатление, что с этого времени выплески все новых и новых кочевых этносов из глубин Азии на запад происходили, так сказать, в ускоренном ритме. Эти передвижения привели к окончательной дестабилизации обстановки в степях северного берега Понта, поскольку, как представляется, ни одно из появившихся в регионе племен не могло осуществить свою полную гегемонию, и античным государствам в этом сложном переплетении политических целей, экономических интересов, возникающих и разваливающихся союзов варварских племен было чрезвычайно непросто отстоять свою самостоятельность, выбрать собственный, сравнительно безопасный путь развития.

Не исключено, что новый импульс переселения кочевников с Востока был связан с миграцией языгов, ургов, роксоланов и, возможно, других кочевнических орд (рис. 61; Виноградов Ю.А., 2004в. С. 25). По свидетельству Страбона, роксоланы заняли пространства между Танаисом и Борисфеном, т. е. между Доном и Днепром (Strab. VII. 3, 17). Описывая образ жизни кочевников, древний географ заметил, что «они следуют за своими стадами, выбирая всегда местности с хорошими пастбищами; зимою — в болотах около Меотиды, а летом — и на равнинах» (Strab. VIII. 3, 17; перев. В.В. Латышева). В 112—110 гг. до н. э. эти воинственные кочевники уже принимали участие в скифо-херсонесском конфликте на стороне скифов и были разбиты Диофантом (подробнее о нем будет сказано ниже), которого прислал на помощь Херсонесу царь Понтийского государства Митридат VI Евпатор (Strab. VII. 3, 17). В почетном декрете в честь царского полководца, принятом гражданами Херсонеса, они названы ревксиналами (IOSPE. I². 352).

Войско варваров, состоявшее почти из 50 тысяч человек, не устояло против 6 тысяч воинов, которыми командовал Диофант, и в большинстве своем погибло, что еще раз продемонстрировало силу дисциплинированного, хорошо обученного войска в столкновениях с варварскими толпами (Strab. VII. 3, 17). Вооружение роксоланов, каким его описал Страбон, выглядело весьма не совершенно: у них были шлемы и панцири из сырой воловьей кожи, сплетенные из прутьев щиты, а наступательным оружием служили копья, луки и мечи. Археологические материалы, однако, позволяют уточнить эту картину и признать, что роксоланы, как и другие сарматы, имели на вооружении не только кожаные, но и металлические панцири и шлемы (см.: Хазанов, 1971; Simonenko, 2001), но подробнее об этом речь пойдет ниже.

Рис. 61. Северное Причерноморье во второй половине II—I вв. до н. э. 1 — горы; 2 — граница степей и лесостепей; 3 — главные греческие колонии

Языги продвинулись западнее роксоланов и обитали за Днепром, где известны также царские сарматы и урги (Strab. VII. 3, 17). В плане вооружения и военной организации они, скорее всего, мало отличались от роксоланов.

Новые кочевнические объединения, как можно легко заметить, быстро достигли Таврики. Во второй половине II в. до н. э. эпиграфические источники фиксируют здесь новых пришельцев, сатархов, появление которых Ю.М. Десятчиков связывал с широким расселением на запад центрально- и среднеазиатских кочевников (Десятчиков, 1973. С. 143). Вероятно, в последней четверти II в. до н. э. на азиатском Боспоре появились аспургиане (Молев, 1994. С. 55; 1995а), которые в дальнейшем стали играть весьма важную роль в событиях боспорской истории (см. ниже). В последнее время вопрос об аспургианах в отечественной научной литературе стал весьма дискуссионным, причиной чему явилось их отождествление С.Ю. Сапрыкиным не с варварским этносом, а с военными колонистами Боспора, расселенными на царских землях. В состав аспургиан, по мысли автора, входили представители различных племен: сарматов, сатархов и пр. (Сапрыкин, 1985. С. 76). Страбон, однако, писал об аспургианах как о меотском племени (Strab. XI. 2, 11), и такое их понимание представляется единственно верным (Молев, 1994. С. 55—56). Приведенная трактовка, на наш взгляд, нуждается лишь в одной оговорке: древний географ, вероятнее всего, причислил к меотам сарматский этнос, возможно, по той причине, что аспургиане обитали среди меотских или меото-сарматских племен.

Археологические материалы свидетельствуют о широком расселении сарматов в Северном Причерноморье с середины II в. до н. э., но это расселение, однако, развивалось весьма своеобразно. По каким-то причинам кочевники начали переселяться на земли к западу от Днепра лишь с I в. до н. э. (Кубишев, Покляцький, Симоненко, 1987. С. 57, 61), а в район Днестро-Дунайского междуречья — еще позднее, ближе к рубежу эр (Дзигорский, 1989. С. 65; Фокеев, 1999. С. 261). Такое любопытное положение, скорее всего, следует объяснять тем, что продвижению кочевников на запад, как и раньше в III в. до н. э. (см. главу 4.2), мешало противодействие племен Карпато-Дунайского региона, на сей раз не кельтов, а, возможно, скифов задунайской Малой Скифии, гетов или др. М.И. Вязьмитина, описывая ситуацию этого времени в междуречье Днепра и Днестра, отмечала, что тогда население района оказалось перед двойной угрозой — от вторжения сарматов с востока и гетов с запада (Вязьмитина, 1969. С. 122). Ю.Г. Виноградов считал, что во второй половине II в. до н. э. важную роль в событиях, развернувшихся в Северо-Западном Причерноморье, стали играть бастарны (1989. С. 231). Надо признать, что письменные источники не дают для этого прямых оснований, древние авторы сообщают об активности бастарнов в первой половине столетия, при этом их походы были устремлены на запад (см.: Щукин, 1999). Походы на запад, если судить по имеющимся свидетельствам, не имели особого успеха, что, однако, не дает оснований сомневаться в том, что этот этнос представлял собой значительную военную силу. По вполне логичному заключению А.В. Симоненко, бастарны вместе с гетами сдерживали сарматское продвижение на запад вплоть до третьей четверти I в. до н. э. (Симоненко, 1994. С. 45).

Во второй четверти — середине II вв. до н. э. на политической арене все активней начинала выступать Малая Скифия в Крыму, где утвердилась власть царя Скилура, передавшего затем царский престол своему сыну Палаку (Strab. VII. 4, 3)¹. Ски-лур начал нелегкую борьбу за подчинение Херсонеса Таврического. Развитие конфликта между скифским государством и Херсонесом привело к тому, что еще во второй четверти II в. до н. э. произошел разгром греческих сельских поселений в Северо-Западном Крыму (Щеглов, 1998. С. 149). Очевидно, до этого разгрома херсонеситам пытались помочь сарматы, возможно, даже существовал союз между ними и Херсонесом. Полиэн (Strateg. VIII. 56) рассказывает, что царица сарматов Амага с группой отборных воинов совершила большой переход, неожиданным ударом захватила дворец царя скифов, убила его, а захваченную скифами страну вернула грекам.

Не все северопричерноморские кочевники в начавшемся конфликте заняли антискифскую позицию. Как уже говорилось, роксоланы выступили против греков на стороне скифов, но не достигли успеха (Strab. VII. 3, 17; IOSPE. I². 352). Тем не менее, фактор угрозы с востока, исходящей от кочевников, продвинувшихся в Причерноморье, стал играть важную роль в разыгравшейся тогда исторической драме.

Союз Херсонеса с сарматами, как следует считать, оказался ненадежным (Сапрыкин, 1996. С. 195), греки не сумели противостоять скифскому натиску. Около середины II в. до н. э. на руинах некоторых греческих укреплений были построены скифские крепости (Щеглов, 1978. С. 131; Дашевская, 1991. С. 8 сл.; Пуздровский. 1995. С. 144), таким образом, владения Херсонеса в Северо-Западном Крыму оказались под властью варваров, а к концу столетия они уже ограничивались только ближайшими его окрестностями (Щеглов, 1978. С. 131—132; Сапрыкин, 1986. С. 194, 214; Золотарев, Туровский, 1990. С. 74, 84). По существу враг подступил к самым стенам города.

В истории Ольвийского государства новое обострение кризиса также пришлось на середину II в. до н. э. (Карышковский, 1988. С. 101 сл.; Виноградов Ю.Г., 1989. С. 231). В этой ситуации ольвиополиты вынуждены были в очередной раз искать себе защитника среди соседних варваров, что в конце концов привело к подчинению полиса скифам, которое выразилось на сей раз в виде протектората царя Скилура (Виноградов Ю.Г., 1989. С. 230 сл.; Зайцев, 1999. С. 144). Правители Боспора Киммерийского пытались выйти из кризиса своим путем.

Сразу следует признать, что дестабилизация военно-политической обстановки в степях Северного Причерноморья и на сей раз весьма болезненно отозвалась на положении Боспорского государства. Начало этого кризисного периода, скорей всего, было связано с какими-то политическими переменами, связанными с неким Гигиенонтом. Имя этого правителя встречается на немногочисленных монетах (золотых, серебряных и бронзовых) и на клеймах керамических черепиц. Любопытно, что на монетах Гигиенонт имеет титул архонта, а не царя, хотя последнее для Боспора уже давно стало обычным. Вопросы о времени его правления и связи с династией Спартокидов вызывают большие споры среди исследователей. Е.А. Молев, специально изучивший вопрос об архонте Гигиенонте, пришел к заключению, что его правление относится приблизительно к 145—130 гг. до н. э. (1994. С. 22). Судя по изображению скачущего всадника на реверсе его серебряных монет, можно предполагать, что этому правителю удалось одержать какую-то военную победу (Шелов, 1956. С. 184—185). Е.А. Молев допускает, что это была победа над сатархами (1994. С. 52). Этот успех, однако, не мог спасти государство от новых военных потрясений, при этом почти нет сомнений, что основная угроза ему исходила именно с востока, а не с запада.

По свидетельству Страбона, которое можно относить к рассматриваемому периоду, земледельческие племена меотов не уступали по воинственности номадам (Strab. XI. 2, 4), а подвластные Боспору племена поднимали восстания, отпадали от него (Strab. XI. 2, 11). По всей видимости, в это время были полностью потеряны все владения боспорских царей в Прикубанье. Не удивительно, что результаты дестабилизации, обусловленной в первую очередь изменениями в сарматском мире, наиболее рельефно проявились на азиатской стороне. Археологические материалы свидетельствуют, что уже в середине II в. до н. э. погибли в пожарах многие поселения Таманского полуострова (см.: Онайко, 1967. С. 168; Сокольский, 1976. С. 46; Сорокина, 1985. С. 377). При раскопках поселения Артющенко I следов пожара не открыто, тем не менее можно считать, что железоделательная мастерская, существовавшая здесь в эллинистическое время, не пережила середины II в. до н. э. (Виноградов Ю.А., 2001а. С. 19). Приблизительно в то же самое время, как представляется, прекратил функционировать боспорский эмпорий на Елизаветинском городище на Кубани. Во всяком случае, по наблюдениям Н.В. Анфимова, здесь отсутствуют пантикапейские монеты второй половины II—I в. до н. э. (Анфимов, 1966. С. 161). Показательно, что именно с середины II в. до н. э., как считал Н.И. Сокольский, началось создание оборонительной системы, состоящей из валов и серии укрепленных поселений, на Фонталовском полуострове (Сокольский, 1963. С. 19; 1976. С. 107, 116).

В этом отношении чрезвычайно странно выглядит заключение Е.А. Молева, что нельзя говорить о враждебности боспорян и сарматов вплоть до конца I в. до н. э. (Молев, 1986а. С. 58; 1994. С. 117). Кризис рассматриваемого времени он склонен объяснять, прежде всего, внутренней социальной борьбой в государстве, выразившейся в стремлении меотов к независимости. Внешние силы, под которыми исследователь понимает скифов и сарматов, как ему представляется, сыграли в развитии кризиса незначительную роль (Молев, 1986а. С. 59, 62). На наш взгляд, акценты в данном случае расставлены не совсем верно, — отпадение меотов от Боспорского царства стало не причиной, а следствием дестабилизации обстановки, что, разумеется, еще в большей степени осложняло положение Боспора.

Не удивительно, что в 120—110-х гг. до н. э. здесь начался новый период сокрытия кладов, что, конечно, опять наиболее резонно связывать с резким обострением военно-политической ситуации (см.: Салов, 1974. С. 95; Фролова, 1998; Абрамзон, Фролова, Горлов, 2000. С. 60; 2000а. С. 60). Этот период оказался весьма продолжительным, охватив все митридатовское и даже еще более позднее время (см.: Нестеренко, 1981; 1987; Голенко, Масленников, 1987; Абрамзон, Фролова, Горлов, 1999).

Враждебные отношения с местными племенами Прикубанья, чреватые частыми военными конфликтами, как представляется, проявлялись и в том, что для второй половины II в. до н. э. вплоть до митридатовского периода на Таманском полуострове мы не знаем ни одного кургана варварской знати, который можно было бы более или менее уверенно датировать этим временем. В этом отношении реконструируемая картина выглядит просто уникальной, поскольку ранее, начиная с V в. до н. э., такого здесь никогда не было. В предыдущих главах было приведено немало сведений о богатых погребальных комплексах, которые позволяют лучше понять направления развития военно-политических связей Боспора с варварским миром на различных исторических этапах. Для второй половины II в. до н. э. таких примеров мы не знаем. Думается, есть все основания для заключения, что азиатский Боспор находился в это время в весьма критическом положении, взаимоотношения с местными варварскими племенами достигли крайней степени обострения.

На европейской стороне результаты дестабилизации проявились несколько поздней, чем на азиатской. Некоторые поселения азовского побережья Керченского полуострова погибли на рубеже II—I вв. до н. э. (Сапрыкин, 1996. С. 273), о запустении района свидетельствует и Страбон (VII. 4, 5). Но эти факты логичней связывать уже не с враждебностью каких-то варварских племен, а с обстоятельствами подчинения Боспора Митридату VI Евпатору, восстанием Савмака, боевыми действиями понтийских полководцев и т. д. (см. ниже).

Скорей всего, именно к этому времени следует относить сообщение Страбона об активной деятельности морских разбойников северо-западного Кавказа — ахейцев, зигов и гениохов (Strab. XI. 2, 12). Для своих разбоев эти варвары использовали небольшие, узкие и легкие ладьи, которые греки называли «камарами». Такие лодки вмещали около 25 человек, редко — до 30. Пираты господствовали на море, нападали на грузовые суда и даже на отдельные местности или города. После таких походов они возвращались в родные места, но поскольку не имели удобных стоянок, то взваливали камары на плечи и уносили их в леса, в которых обитали; перед новыми разбоями пираты подобным же образом приносили ладьи к берегу.

Описывая особенности разбойничьего образа жизни ахейцев, зигов и гениохов, древний географ отмечает, что порой им содействовали боспорские правители, предоставляя пиратам стоянки, позволяя покупку провианта и продажу награбленного. В лучшие для Боспорского государства времена царь Евмел, как говорилось выше, прославился отнюдь не сотрудничеством с грабителями, а беспощадной борьбой с ними (Diod. XX. 25), но ситуация в регионе изменилась самым кардинальным образом, и правители Боспора были вынуждены по существу сотрудничать с морскими разбойниками.

Экономический кризис, разразившийся на Боспоре в это время, имел многие негативные последствия, сказавшиеся, прежде всего, на состоянии государственной казны. Оскудение казны, в свою очередь, закономерно вело к ослаблению обороноспособности государства. Средств для содержания сильной наемной армии, состоящей из греков, галатов или т. п., явно не хватало. Дружины соседних варварских племен также не желали отстаивать интересы Спартокидов бесплатно, да и вообще дружеские отношения с варварами, точнее, с варварской аристократией, всегда стоили Боспору немалых средств. Во второй половине II в. до н. э. необходимых для этого средств уже не было.

В результате обозначенных негативных перемен последний из Спартокидов — Перисад V, «будучи не в состоянии бороться с варварами, требовавшими большей дани, чем прежде, уступил власть Митридату Евпатору» (Strab. VII. 4, 4; перев. В.В. Латышева). В процитированном пассаже из текста Страбона немалую дискуссию среди исследователей вызвал вопрос о том, каким именно варварам вынужден был платить дань Боспор. Ответ, казалось бы, прост, — поскольку военных сил для отражения варварской угрозы явно не хватало, то платить надо было всем, кто этого требовал, а таких в это время, надо думать, было немало.

В отечественной литературе предпочтение отдается точке зрения, что дань выплачивалась скифам (см.: Молев, 1994. С. 114 сл.). Однако очерченная выше ситуация заставляет с большим вниманием относиться к идее, что это были сарматы, во всяком случае именно с их стороны, как представляется, тогда исходила основная угроза Боспору (Виноградов Ю.Г., 1987. С. 67—69; 1999. С. 62, прим. 2; Сапрыкин, 1996. С. 140 сл.). Боспоро-скифские отношения носили в это время иной характер, и для этого утверждения имеются весьма веские основания. Обнаруженные сравнительно недавно эпиграфические документы, прежде всего, надпись дочери царя Скилура из Пантикапея, которая уверенно датируется второй половиной II в. до н. э. (Толстиков, 1987. С. 88 сл.; Виноградов Ю.Г., 1987; см. также: Виноградов, Молев, Толстиков, 1985), позволяют предполагать самый близкий союз Боспора со скифами. Надпись сообщает, что мужем скифской царевны был Гераклид, явно не обычный грек, а представитель боспорской аристократии, вероятнее всего, даже член царской фамилии (Виноградов, Молев, Толстиков, 1985. С. 590—591). Еще более показательно, что в боспорской истории этот брачный союз не был исключением. Известно, что еще ранее, возможно, в 170—150 гг. до н. э. царица Камасария была замужем за Арготом (КБН. 75). Имя Аргот — старинное, иранское, царское имя (см.: Виноградов Ю.Г., 1980. С. 92 сл.), так что имеются веские основания считать, что Камасария вступила в брак с представителем скифской династии (Виноградов Ю.Г., 1987. С. 61). Можно даже говорить о традиции боспоро-скифских династических браков, установившейся уже со второй четверти II в. до н. э. Эта традиция, в свою очередь, отражала союз Боспора со скифами, который был направлен на противодействие общему врагу — «воинственным, агрессивно настроенным меото-сарматским племенам Приазовья» (Виноградов Ю.Г., 1987. С. 85).

Другой важнейший эпиграфический документ был обнаружен в 1999 г. при раскопках столицы Крымской Скифии — Неаполя Скифского (рис. 62); в нем, вероятнее всего, говорится о том же самом Арготе (см.: Виноградов, Зайцев, 2003; Зайцев, 2003. С. 43, 52, 110—111, рис. 40—41). Надпись была установлена рядом с гробницей этого человека, возведенной не ранее 130 г. до н. э. (Зайцев, 2003. С. 43). В стихотворном повествовании, высеченном на каменной плите, вероятно, от имени Скилура, говорится, что Аргот был доблестным военным мужем, много сделавшим для защиты отчизны от полчищ фракийцев и меотов. В этой информации можно видеть подтверждение реконструкции военно-политической ситуации рассматриваемого времени в Северном Причерноморье, которая была предложена нами выше. Как следует из надписи, Малая Скифия, и, конечно, не только она одна, страдала тогда от двойной угрозы — с запада и с востока. Полчища фракийцев устремлялись сюда из Карпато-Дунайского района, а «меоты», — вероятнее всего, из Приазовья-Прикубанья; под последними при этом, скорей, следует понимать не земледельческие народы Прикубанья, а кочевников-сарматов, совершавших походы с территорий, прилегающих к Меотиде, и, возможно, подчинивших себе меотов².

Рис. 62. Надпись Аргота из Неаполя Скифского (по Ю.П. Зайцеву)

Если признать тождество этого Аргота с супругом Камасарии, а оно представляется почти несомненным, то в понимании связей Скифии и Боспора возникают весьма существенные, ранее неизвестные детали. Ю.П. Зайцев предполагает, что брак с боспорской царицей стал началом политической карьеры Аргота, важным межгосударственным актом, во многом определившим его дальнейшую судьбу. Вероятно, после смерти Камасарии он перебрался к Скилуру, многое сделал для укрепления скифского государства и после смерти был с почестями погребен в столице Крымской Скифии. Как видим, имеются немалые основания считать, что в середине — второй половине II в. до н. э. существовал боспоро-скифский союз, ставший важным фактором военно-политической обстановки в Северном Причерноморье. Признавая важность этого союза, следует осознать и все его своеобразие.

Сам по себе скифо-боспорский союз, конечно, не означал того, что боспоряне были свободны от дани скифам. Ю.Г. Виноградов был не совсем прав, утверждая, что дань с союзников взиматься не могла (1999. С. 62, прим. 2). Она, скорее всего, взималась в скрытой форме дипломатических даров. Во взаимоотношениях кочевников с земледельческими государствами вообще многое зависело от соотношения сил, когда слабая сторона даже при обмене подарками, по существу, была вынуждена платить дань, а сильная могла обойтись символическим подношением (Григорьев, 1875. С. 17; Першиц, 1994. С. 208). Крымские скифы, как представляется, проводили свою политику в русле этой устоявшейся практики.

Зададимся, однако, другим вопросом: мог ли этот союз и эти дипломатические дары гарантировать безопасность Боспора, надежно защитить его восточные границы в столь непростой военно-политической обстановке? Думается, что нет. То, что в свое время могла обеспечить Боспорскому государству Великая Скифия, Малой Скифии было явно не по силам. Когда же в результате нарастающей дестабилизации обстановки в регионе неэффективность этого альянса стала вполне очевидной, был найден новый спасительный вариант в виде передачи власти Понтийскому царю Митридату VI Евпатору.

Примечания

1. Некоторые археологи считают, что между культурами Великой и Крымской Скифий нет преемственности и что последняя сложилась в результате синтеза различных этнических элементов (см.: Щеглов, 1998. С. 150; Зайцев, 1999. С. 128; 2000. С. 39; Пуздровский, 1999. С. 101). Признавая сложность проблемы культурно-исторического развития Малой Скифии в Крыму и важность изучения различных этно-культурных элементов, повлиявших на процесс ее становления, необходимо подчеркнуть, что в рассуждениях этих авторов имеется немалый деструктивный заряд. Порой в них теряется главное, а именно — сама Скифия. Вне зависимости от особенностей сложения археологической культуры, для греков Северного Причерноморья население Крыма этого времени, безусловно, было, прежде всего, скифским, а созданное им государство — Скифией (ср.: Храпунов, Мульд, 2004; Зубарь, 2004).

2. Такое понимание вполне согласуется с информацией Страбона. Напомним, что сарматское племя аспургиан он относил к числу меотов (Strab. XI. 2, 11).